NetNado
  Найти на сайте:

Учащимся

Учителям



Параллели не пересекаются (Роман в двух частях) Часть первая 1 её величество бумага


СТЕПАН КАРНАУХОВ

ПАРАЛЛЕЛИ НЕ ПЕРЕСЕКАЮТСЯ

(Роман в двух частях)

Часть первая

1

ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВО БУМАГА
Понедельник. Обычный рабочий день, каких было и будет еще много.

Федор Петрович Листов пришел на работу пораньше - ждет неотложное дело. Требуется подпись шефа. Неподписанная Бумага - звук пустой, подписанная - документ. Кого возвысит, а кого с высокой ступени служебной лестницы на нижнюю ступеньку опустит. Документ горы передвигает и овраги засыпает, новые заводы строит и без сырья оставляет старые. Добраться до шефа - председателя совнархоза Митрофана Иосифовича Чадова надо любой ценой сегодня.

Ради подписи, ради начальственной закорючки вынужден толкаться Федор Петрович в приемной от секретаря к помощнику, объяснять:

- Мне подписать… Срочное…Ждут… Требуют…

Один ответ:

- Митрофан Иосифович не приехал.

Ходит по приемной Федор Петрович, меряет шагами расстояние между стенами, со скрежетом зубовным сдерживая себя, терпит укоризненные взгляды секретарши, а самого точит и точит: как с Ириной? Болезнь жены терзает его душу, мелкими, никчемными кажутся ему возня с бумагами, бесконечные совещания, пустоумные разговоры. Как дальше? Тяжелые мысли парализуют ум, волю.

У Федора Петровича разболелась голова, стянуло живот, он глотает таблетки и снова обращаетя то к секретарше, то к помощнику:

- Мне бы только подписать… Ждут…

Надоел всем до смерти. Наконец помощник безапелляционно заявил:

- Идите к себе, ждите. Митрофан Иосифович скоро подъедет.

Ждать, так ждать и это отныне входит в его служебные обязанности. Листов отправляется в свой кабинет. Не первый день занимает он это место в аппарате Совета народного хозяйства - в Совнархозе - главной хозяйственной конторе области. Ворчит, часто поругивает себя за то, что согласился здесь работать, а шишка-то, как сказала бы покойная мать, он теперь большая, и для него, деревенского мальчишки, достичь этого оказалось совсем непросто, жизнь-то выпала ему с извилинами, с поворотами, с крутоярами и ямами.

Достичь-то достиг, но не ради же поклонения ничтожному листку, превращающемуся все больше и больше в ее величество БУМАГУ.
2.

ОТЦА БЕРУТ
По настоящему отсчитывает свою жизнь Листов не с раннего детства, не с ползункового младенчества, а с того зимнего дня, когда круто она развернулась, и пошел подлинный бег житейских дней Федора.

В этот день торопливо слепленным снежным комочком целился в однокашницу (до сих пор помнит ее фамилию - Дягилева), а влепил в себя. Через столько-то лет ничто не забыто, словно с того снежка, с того лихого, солнечного, морозного полдня началась его нынешняя, многотрудная, досыта накормившая невзгодами жизнь? А до того незабываемого возвращения из школы - с этим ощущением уже сжился! - словно одно сплошное разливанное счастье!..

Раскрасневшийся, возбужденный летел Федор в дом и сразу ощутил что-то неладное. Мать затеяла стирку - в избе терпко пахло, сама она стояла возле корыта с опущенной в него стиральной доской. Здесь же, возле корыта, стоял отец. Мать рыдала, плечи ее вздрагивали, мокрым передником она утирала слезы. Федор таких слез никогда не видывал - ни капельки, не поблескивающие струйки, а непрерывным потоком они лились и лились из материнских глаз, откуда только и набирались. И у отца глаза тоже красные… Увидев Федора, он как-то, сжался, стал меньше ростом, виновато взглянул на него, губы его мелко дрожали. Федор в недоумении застыл на пороге.

- Отца… берут… - прорыдала мать. Слова с трудом прорывались сквозь всхлипы.

Федор оцепенел - о чем говорить, о чем спрашивать! В том далеком тридцать седьмом году многие ребята стали не по возрасту понятливыми.

- Арестовывают… - шепотом выдохнула мать.

Отец пошатываясь, подошел к сыну, неуклюже обнял - в крестьянских семьях волю чувствам не давали.

- Ну, сынок, так выходит… прощай! Не фулюгань! - слезы вдруг потекли по багровому, обветренному, вдруг обморщинившемуся лицу отца, затряслись его широкие, а сейчас будто бы сузившиеся, плечи…

Федор стоял не двигаясь. "Не фулюгань, не фулюгань.." - тупо билось в голове. Глаза оставались до рези сухими. Разрыдался он уже ночью, в постели, беззвучно, и до боли во всем теле. Темнота в комнате казалась совсем жуткой и сдерживаемые рыдания звучали как-то неестественно.

Сколько лет прошло! Успел притерпеться, справиться, считай жизнь прожить, сколько успел передумать, переделать - и вот теперь, временами вспоминая прошлое, поражался одному обстоятельству. Никто отца не брал! Не приходили за ним люди ни в штатском - велика фигура, заведующий заготконторы, - ни в форме. Местный милиционер, отводя глаза в сторону, сочувственно и даже душевно обратился к отцу: "Ордер на тебя, Петр, выписали!" - и ушел в сельсовет, безропотная душа - верил отцу, не сомневался в порядочности обреченного, никуда не сбежит, да и куда бежать-то? Дал с семьей проститься, а сам поджидал его в председательском кабинете.

Понуро и обреченно Петр Листов потащился навстречу гибели, один, ни кому не позволил провожать себя. Вышел из дома с непокрытой головой - последняя дорога была коротка. Так и канул. Ни ответа, ни привета!.. Полвека больше, как сгинул, словно провалился в разверзшуюся пропасть.
Для Листовых жизнь наступила такая, что горше и не пожелаешь, жизнь маета, жизнь сплошное преодоление, непрерывное испытание. На другой день после ареста отца их вытряхнули из небольшой двухкомнатной квартирки в тесную комнатушку, едва кровать в ней разместилась. Мать и трое ребятишек с трудом умещались поперек кровати, Федор - вытягивался на полу. Более чем скромная зарплата отца полностью уходила на повседневную харч. Отложить из нее на черный день - об этом и не мечтали. Совсем бы голодать семье, да выручала коровенка. Любимица семьи Иза поила и кормила всех молоком, оставалось и на продажу. По несколько раз на день Федор спешил на станцию к очередному поезду с четвертью молока.

Рано, слишком рано началось для Федора Листова непростое шествие по лабиринтам жизни, даже не шествие, а словно марафонский бег с препятствиями.

3.
ХОРОШЕЕ РУССКОЕ СЛОВО - РОДНЯ
В школе назавтра все узнали об аресте отца, и Федора, образцового ученика и активиста - пример для других - тут же отрешили от старосты и председателя совета пионерского отряда. В одно мгновение, вчера еще примерный и показательный, превратился в отверженного, с надолго и прочно вытравленным тавром: «сын врага народа». Собственными ушами Федор слышал, как их родственник, вчера еще близкий к отцу человек, его тезка Федор Николаевич Стуков, выступал на собрании и с его уст в угрюмо слушающих людей, словно ядовитые стрелы, летели фразы, клеймящие «матерого врага народа Листова».

Не совершив никаких преступлений или маломальских проступков, Федор чувствовал себя виноватым. «Но в чем?» - задумывался он. Ответа не находил, но мерзкое ощущение постоянно давящей, непонятной и в то же время неотступной вины, каждодневно грозящей опасности давлело над ним, определяло его поведение, поступки, образ мышления, вырабатывало новые привычки, своеобразные навыки, заставляло искать пути и способы более или менее сносного существования, учило приспосабливаться.

В газетах пестрило - дети отказываются от родителей, врагов народа. А как быть ему? Неужели тоже проклинать отца? Но почему, за что? Кто доказал, что он действительно виноват? Он же - сын его - и на минуту в его виновность не верил. Нет, что-то тут неладное. Неужели ошибка?! И от этого предположения леденило кровь. Его еще цельная, не измотанная, неиспорченная, простодушная натура начала опутываться незаметными, до времени неощутимыми паутинками сомнений, непорочную душу потрясли первые и от того, может, чрезмерно обостренные разочарования.

Жить семье становилось невмоготу. Мать последние годы не работала - четверо ребятишек надо было обиходить, накормить, выучить. Навалившаяся нужда погнала на поиски работы. Для безграмотной, без всякой специальности женщины поиски оказались непростыми. Да еще в осложняющих ее положение обстоятельствах. В небольшом селе, где все знали друг друга, начальники немногочисленных предприятий и сельских учреждений, выискивали любые предлоги, чтобы не связываться с женой «врага народа», боялись, как бы не накликать и на себя беду.

Тогда-то и пришла на подмогу несчастной женщине многочисленная родня. Ваську, младшего из сыновей, через неделю после ареста взял бездетный брат матери. Без великой радости, какая уж тут радость, видеть вдруг осиротевших ребятишек, но по русскому обычаю, по чистоте русской души, верящей в святость родственного долга. Преодолевая боль матери и свою, свято веривший в надежность родственных уз, Федор решил податься к другому дяде, отцову брату, к тому времени получившему высшее образование. Помнил Федор, как в последний приезд дядя Алеша предлагал:

- Приезжай, Федька, ко мне жить, выучиться помогу, у тебя способности к учебе.

Отец с гордостью посмотрел на брата, а у матери защемило сердце, а вдруг и впрямь парнишка уедет.

Может дядя и забыл слова те бездумные, так, между прочим, к случаю брошенные, но Федор крепко из запомнил. С тем мимоходным приглашением и отправился он в дальнюю и новую дорогу...
Глубокой морозной ночью тихоходным поездом прикатил Федор в областной город. Ночным, полупустым автобусом добрался до центра. Ехать оказалось довольно далеко. На улице, тьму которой не разрывал ни один огонек, выбрался из автобуса. Редких прохожих расспрашивал - язык ведь до Киева может довести - где находится улица, на которой, он запомнил адрес, проживал дядя. Где же дом номер семнадцатый? Расспросить не у кого, время еще сонное, постучаться в какую-либо из дверей не решался да и побаивался, бог знает, на кого нарвешься.

До утра вышагивал взад-вперед, напрасно надеясь, какая-нибудь живая душа, промерз насквозь. Наконец, засветились первые, самые ранние огоньки в окнах, одна за другой задымили печные трубы, но люди из домов выходить не торопятся. Февральский, промозглый холод ближе к рассвету усиливается, голова тяжелеет, невыносимо хочется спать. Федор слышал, что при морозе опасно останавливаться, надо ходить и ходить. Но ходьба и даже бег уже не спасают. Мерзнут ноги, и хочется, так сильно хочется, спать. «Присяду на минутку, отдохну», - пробивается коварная мысль. «Нет, нельзя, озноблюсь, замерзну», - гонит ее Федор и продолжает то шагать, то бегать. Все-таки присел на скамеечку возле калитки, оторвал подмерзающие ноги от валенок, засунул руки поглубже в рукава. Вроде бы легче, приятнее. «Только бы не заснуть», - тоненькой ниточкой пробивалась мысль.

Проснулся от толчков:

- Мальчик, проснись, что ты тут делаешь? - сквозь сон слышится Федору.

С трудом размыкает тяжелые веки и видит... перед ним стоит его дядя Алеша в шапке с распущенными ушами, телогрейке и двумя пустыми ведрами.

- Дядя... - удивленно шепчет полусонный Федор.

Дядя всматривается в него и вот тебе неожиданность!

- Федька?! Как ты здесь очутился? - и не ожидая ответа, бросает ведра, отрывает мальчишку от скамейки. - Вставай быстрее, пойдем, ты совсем закоченел!

Пальцы ног оказались-таки подмороженными. Слава богу, дядя Алеша знал, что делать в таких случаях: сначала ноги сунул в холодную воду, затем начал растирать их спиртом.

Из спальни в длиннополом халате, заспанная и недовольная ранней суетой, вышла тетя Нюра, жена дяди:

- Федор? - удивилась она, - ты зачем приехал?

- К вам, - не поднимая глаз, пролепетал Федор и добавил: - если не прогоните.

Тетя ничего не ответила, и на ходу скидывая халат, вернулась в спальню.

Наконец, по Федоровым понятиям, довольно поздно, поднялась вся дядина семья. Две девочки-погодки, двоюродные сестры Федора, затараторили, любопытствуя о госте. Домработница наскоро приготовила завтрак. Стол, по сравнению с неказистым домашним завтраком последнего времени в родном доме, заставлен довольно богато: белый хлеб (такого Федор и не видел сроду), сливочное масло, красная рыба, еще что-то. Домработница подавала на отдельной тарелочке каждому котлеты с жареной картошкой. Федор изрядно проголодался, но многое за столом ему внове, непривычно: почему каждому отдельная тарелка, зачем помимо вилки ему подсовывают еще и нож. Присматривался, не торопился с вилкой, повторяя действия хозяев: у себя дома как хочешь, а здесь в гостях, как велят.

Дядя заметил недоумение и стеснительность мальчика, понял его состояние, чтобы отвлечь, успокоить, и надо многое выяснить, подробнее узнать об аресте брата, обратился к нему:

- Наделали же вы хлопот своей телеграммой. Кто это догадался, ты или мать? - спросил дядя, и, не ожидая ответа, добавил:

- Меня после этой телеграммы чуть из партии не исключили.

Дядя говорил о телеграмме, отправленной Федором, с сообщением об аресте отца.

Дядя почти на десять лет младше отца и это обернулось для крестьянского сына удачей. Новая власть подоспела вовремя. При царе ему ходить бы ему всю жизнь в пастухах, в пахарях, а тут школу окончил, стал комсомольцем. Пока старший брат, отец Федора, сколачивал в родной деревушке первую в волости коммуну, дядя по комсомольским и партийным поручениям мотался по другим заимкам и деревням, агитировал за колхозы и коммуны упорных сибирских мужиков. По комсомольской путевке попал в университет. Окончил его блестяще, потому оставили на кафедре.

Телеграмма извещала не только о постигшей беде - Алексей чуть ли не боготворил брата Петра - она поставила младшего Листова в сложное положение. В университете как раз к этому времени сложилась напряженная, тягостная атмосфера: недавно арестовали несколько профессоров, других научных работников и студентов, а тут еще застрелилась заведующая кафедрой истмата доцент Рябинская. Многие пока уцелевшие профессора, особенно из старшего поколения, пребывали в нескрываемом страхе, ждали, что их очередь вот-вот настанет. Профессор Кожов однажды остановил Алексея в укромном месте и шепотом рассказал, что много месяцев надевает на ночь по две пары белья, у него подготовлен специальный саквояж на случай, если ночью нагрянуть за ним.

А тут - злополучная телеграмма. Как истинный партиец, Алексей Листов не стал ожидать вызова, видимо такая уж листовская родова, сам пошел в Восточно-Сибирский крайком партии. Через два дня, тогда это делалось быстро, его исключили из партии и сняли с работы с обычной в таких случаях формулировкой: «за связь с братом - врагом народа». В доме, естественно, воцарилась тревога, со дня на день ждали ареста. Но через неделю - необъяснимый поворот судьбы - дядю Алешу снова вызвали в крайком и, к его радости, а еще больше удивлению, заявили, что дело пересмотрено, в партии он восстановлен. Такие подарки судьбы в те дни были чрезвычайно редки. Последствия все-таки остались: возникли неудачи с научной работой, подготовленную к защите кандидатскую диссертацию долго не представляли на ученый совет. Предлоги и объяснения этому выискивались различные. Истинная же причина - все тряслись за собственную судьбу.

Приезд племяша, понятно, не был кстати, но деваться некуда, пришлось примириться, не отсылать же обратно, так поступить не позволяли совесть, долг перед братом, который изо всех сил напрягался, чтобы помочь Алексею выучиться, долг перед его семьей.

В школе, в которую Федора на другой день отвела тетя, быстро обрел новых друзей. Учителя, правда, отнеслись с осторожной сдержанностью, первое время скупились на высокие отметки, для них он все же пришелец, по их понятиям, из отсталой, деревенской среды. Но в конце учебного года, на экзаменах за седьмой класс, тогда они проводились по многим предметам - по одиннадцати или тринадцати - этот мешковатый, не в меру застенчивый мальчишка, немало всех удивил. После предпоследнего экзамена возле стенда-таблицы, на котором проставлялись оценки за экзамены, столпилась группа ребят, оживленно комментирующих оценки каждого. Среди них смущенно стоял Федор. Грузно опираясь на палку, подошел преподаватель математики. Он недавно демобилизовался из армии после автокатастрофы и, имея редкое по тем временам академическое образование, стал учителем.

- Ну, кто у вас передовик - все экзамены сдал на «отлично»? - спросил он.

- Листов!!! - дружно ответили ребята.

- Листов?! - несколько удивленно переспросил учитель.

Не казист парнишка, а есть умишко. По своему предмету он ставил Листову почти всегда «отлично», но и для него удивительно, что деревенский мальчишка мог перещеголять городских ребят по всем предметам.

- Ну что ж, молодец, поздравляю, - учитель протянул Федору руку. Тот смутился, покраснел и неуклюже ткнул пальцами в ладонь учителю.

… Последний экзамен за седьмой класс врезался в память Листову характерным для 1937 года эпизодом.

Вместе с Федором к ответу готовились две девочки. Приоткрылась дверь. Учительницу знаками, чтобы не отвлекать готовящихся, вызывали из класса. Через минуту она возвратилась, торопливо и боязливо подошла к смуглой девочке с длиной черной косой, соседке Федора по парте, Гале Каминской.

- Галя, выйди, к тебе из дома пришли.

Галя, не понимая в чем дело, подняла глаза на учительницу:

- Иди, иди, Галя, - повторила та.

Галя вышла, но вскоре вернулась в слезах и, рыдая, схватила шкльную сумку и стремглав выскочила из класса. После экзамена Федор узнал - у Гали арестовали отца.

Прошло немало тяжкого и переменчивого времени и тайное постепенно, хотя и не для всех, стало приоткрываться. Недавно Федору Петровичу, случайно встретившийся давний одноклассник поведал, что в первые дни войны Галя выпросилась на фронт. Когда оставалось совсем недолго до Победы, на балтийской побережье, под Кольбергом, немцам удалось незаметно высадить довольно большой десант в тылу части, где служила Галя. Фашисты окружили блиндажи, в одном из них находилась связистка Галя и несколько солдат и офицеров из штаба полка. Недолгим было их сопротивление, все погибли, и, возможно, от снарядов нашей артиллерии - Галя успела сообщить координаты и вызвать огонь на себя. Подоспевшие наши части быстро и беспощадно разгромили немецкий десант, но для Гали и ее товарищей помощь подоспела поздно. Только смерть избавила эту невиновную ни в чем девушку от позорного клейма "дочь врага народа", тяготевшего над ней до ее последнего часа.

Два года пользовался Федя Листов приютом доброй родни. Подошло время для самостоятельного плавания по житейскому морю.

4.
ИЗ ГРЯЗИ В КНЯЗИ
Мелодичная трель телефонного звонка. Митрофан Иосифович поднял трубку:

- Митрофан Иосифович, - раздался приятный голос секретарши, - тут Листов к Вам пробивается…

- Что там у него стряслось?

- Бумагу, говорит, надо подписать. Срочную…

- Пусть передаст помощнику, - распорядился Чадов.

Да, большим человеком стал Митрофан Иосифович, считай самое важное лицо в области, коль исключать первого секретаря обкома партии, вся экономика в его руках. С этой руководящей высоты ему почти не видна далекая молодость, такая памятная, хотя многое вспоминать-то ему и не хотелось бы.
Например, как выкинешь из памяти начальника шахты Алавидзе. В предвоенные годы он первый стахановец на шахте, не раз удивлял своими рекордами. Силенок хватало - однажды они вдвоем с напарником откачали пятидесятиметровую лаву, а ведь такую работу обычно пятнадцать человек выполняли. Первым на руднике Константин Феофанович получил редкостную в довоенную пору награду - Орден Ленина.

После награждения пошел Алавизде в рост. В тяжелое военное время с начальствующим кадрами было туго, и его, бригадира, со славой и опытом, выдвинули в начальники участка.

В новой должности поражал необыкновенным рвением, сутками не вылезал из шахты. Его бас с весьма явным кавказским акцентом набатно гремел в диспетчерской подземного транспорта:

- Почему порожняка не даешь?! Война, уголь нужен, люди в лаве мерзнут! Давай вагонетки!

- Да где я их возьму? Электровозы стоят - запчастей нет, вагонеток мало - шарикоподшипников не дают, на глиняных много не наездишь, - отбивался замотанный диспетчер Донских.

- Мне твои запчасти, подшипники не нужны, мне вагонетки давай, люди в лаве мерзнут! Понимаешь ты это или нет?! - наступал Алавидзе.

И выколачивал порожняк, лес, взрывчатку нередко брал в руки лопату, не считал за грех помочь изнемогавшей от усталости, забот и недоедания шахтерке - тогда в шахтах много работало женщин - убрать свой пай, с ним впору и крепкому мужику управиться бы.

Энергичного начальника участка трудно не заметить. Когда прямо на работе, под землей, от безмерного напряжения, от несчитанных бессонных ночей умер начальник шахты, на его место выдвинули Константина Феофановича. Свою новую роль он определил в первом разговоре с главным инженером:

- Ты планируй, следи, где работать, какие проходить забои, как лавы отрабатывать, а я буду давить на всех, добычу выколачивать!

И он давил. Мотался по участкам, кричал на горных мастеров, механиков, десятников, выматывал души начальников участков. Ради одного, ради плана, ради угля! Не было знаний, руководящего опыта, зато были нерастраченная молодость, данное богом отменное здоровье, мертвая хватка, стремление, давно ставшее привычкой, всегда быть на виду, впереди всех.

В тресте притерпелись к шумному начальнику шахты, а что им оставалось делать, привыкли, что он всегда дает план и при тощем и нерегулярном снабжении, пытались, от нужды конечно, урезать в лесе, в канате, взрывчатке - дефицитах лихого времени. Но Алавидзе быстро отучил экономить на его шкуре и нервах. В очередной раз, когда шахте недодали лесу, он как вихрь, ворвался к управляющему трестом и, размахивая перед его носом бумажкой, по тигриному прорычал:

- Вы что делаете, шахту завалить хотите, лес не даете? Я в Москву, самому Лаврентию Павловичу отобью телеграмму!

Упоминание зловещего имени Берия в те годы действовало вполне определенно. С Алавидзе решили, от греха подальше, лучше не связываться. Он для себя учел на будущее почти паническую реакцию окружающих. К природной напористости добавилась привычка властвовать, развивалось ощущение безнаказанности.

Константин Феофанович сообразил для себя, что война войной, а нормально жить и наслаждаться жизнью при его должности можно не хуже, чем в мирные дни.
Когда дела на шахте пошли на лад, обозначился просвет в череде мрачных суматошных производственных буден и он утвердился в узком руководящем кругу, Константин Феофанович с едва сдерживаемым раздражением выслушивал разносы стоящего над ним начальства. Стиснув зубы, вытягивался перед вышестоящими, мысленно матерясь, отчитывался по телефону, возненавидел всякие ЧП, ранние вызовы на шахту, неувязки со снабжением.

… Было раннее майское утро, его разбудил телефонный звонок, управляющий трестом Пархомов, не здороваясь, резко спросил:

- Что у тебя стряслось на шахте? На четыре часа минус почти шестьсот тонн!

Константин Феофанович спросонья пробурчал что-то невнятное, но управляющий не слушал и раздраженно громыхал в трубку:

- С планом и так туго, а ты еще свой долг добавляешь! Распустил всех?! Забыли, что фронт требует оружия, а оружие - это металл, а металл без угля не выплавишь! Ясно тебе?! Собери весь надзор после второго наряда, я подъеду, и шприц куда следует вставлю! - почти криком закончил Пархомов.

Константин Феофанович облегченно вздохнул и, постучав по рычажку телефонного аппарата, напустился на телефонистку:

- Ты чем на дежурстве занимаешься? Спишь? Ни разу не позвонила, не рассказала, что на шахте творится, а сразу управляющего на меня выпустила! Позвони на конный, пусть коня быстрей подают! Я приеду, дремоту разгоню, - пригрозил Константин Феофанович, бросая трубку на рычаг.

Ехать на шахту не хотелось, но надо. После такого нагоняя дома не отсидишься!

Едва войдя в кабинет, приказал телефонистке вызвать дежурного по шахте. Через минуту, робко переминаясь с ноги на ногу, перед ним стоял начальник планового отдела Трепуховский. Ему выпало быть дежурным по шахте в эти сутки.

- В чем дело?! Почему нет добычи, угля?! - громовым басом спросил Алавидзе.

Что-что, а спрашивать Константин Феофанович умел. В его голосе одновременно звучали и недовольство, и требовательность, и угроза.

- На третьем участке лаву завалили… - едва вымолвил Трепуховский.

- Как лаву завалили?.. - взвился Алавидзе и грохнул тяжелым кулаком по столу, - почему не докладывал?!

- Звонили много раз,… Константин Феофанович, сначала отвечали, что дома нет, а потом говорили… Вас разбудить не могут,.. - заикаясь, выговорил дежурный по шахте.

- Кто говорил?! Вас самих не добудишься! - громыхал Константин Феофанович. - На минуту отлучиться нельзя - все сразу завалят! Где главный? - Алавизде привстал в кресле, черные глаза ненавидящие метались в густых черных ресницах.

- Он… в шахте, Константин Феофанович, - Трепуховский вдруг принялся часто-часто переступать на месте, словно исполнял танец замысловатый.

- В шахте?!.. Что там делать, когда лаву уже завалили?! Сидит, мух ловит, а за лавами не следит! Только хлеб зря едите! Ты вчера на участке был?

- Не был, Константин Феофанович…

- Он не был, ты не был! Я один за всех работать должен, я один следить за лавами обязан? - прервал его Алавидзе.

- Меня… в трест… вы…вы… зывали… - лепетал Трепуховский.

- А ты, душа любезный, деньги получаешь на шахте или в тресте? - свирепея, закричал Константин Феофанович, - Негодяи! Дармоеды! Чего тут стоишь, делать тебе нечего?! Пшел вон!!

Трепуховский дрожал, цвет его лица мгновенно менялся: его то бросало в краску, то заливала бледность.

- Пшел вон тебе говорят! - Алавидзе начал шарить рукой по столу, белки глаз выпирали из глазниц.

Трепуховский попятился к двери, резко рванул ее и мигом за дверь. Едва успел закрыть, как вслед вдребезги разбился графин с водой, попавший под горячую руку рассвирепевшему Константину Феофановичу.

Напуганного Трепуховского в коридоре окружили начальники участков.

- Ну как? - обратились они, кивая на дверь кабинета начальника шахты.

- Гремит… - с трудом переводил дыхание Трепуховский.

- Тогда надо в шахту, - произнес кто-то из начальников участков.

Его поддержали остальные. "Ндрав" Константина Феофановича всем известен. Единственный выход - немедля в шахту. Там скорехонько разбрелись по горным выработкам - попробуй сыщи их! Тому, кто все же попадал под горячую руку, спуску не было, поэтому прятались надежно и появлялись наверху, только узнав по телефону, что у начальника прошел гнев.

На этот раз гнев прошел у Константина Феофановича довольно скоро. Часов в девять зазвонил телефон. Константин Феофанович поднял трубку:

- Слушаю, - проговорил он грубым, грозным тоном.

Так отвечал, если телефонистка не предупреждала, что звонят из треста или другой руководящей инстанции. В таких случаях смягчал тон:

- Слушаю Вас…

или…

- Алавидзе слушает.

Но сейчас, ответив грозным тоном, тотчас сменил его на мягкий, добродушный. Это не был голос подчиненного и не звонило начальство.

- Ты что, не в духе, Костя? - услышал он. Костей его звали только близкие женщины. Даже жену, став начальником, приучил навеличивать себя.

- А, это ты, Лидочка? - мягким, умильным голосом спросил Константин Феофанович. Вместо «Лидочка» у него получалось «Лыточка».

Лидочка, или Лидия Павловна, тридцатипятилетняя, полная, еще довольно привлекательная женщина. Ее муж около года как в армии, она успела завести знакомство с Константином Феофановичем. Лидии Павловне нравились его мощная фигура, горячий темперамент, солидная (на ее взгляд) должность. Привлекали приличные продуктовые подарки, цена их в эти несытые годы особая.

Лидия Павловна звала вечером к себе на квартиру.

- Будет маленькая вечеринка, все знакомые, пары три-четыре, - сообщала она.

Константин Феофанович ничего против вечеринки не имел, к Лидии Павловне его влекло. Но задумался, вечером управляющий трестом собирался приехать на шахту. Пораскинул и ответил Лидии Павловне:

- Жди, приеду, - а про себя решил: "что-нибудь придумаю".

- Вот и хорошо, - довольная, проговорила Лидия Павловна.

Разговор с Лидией Павловной несколько успокоил Константина Феофановича, настроение улучшилось.
В дверь постучали, и, осыпая на пол пыль со спецовки, в кабинет вошел начальник третьего участка Капурин. Остановился у порогу, глянул исподлобья.

- Вы меня искали, Константин Феофанович?

- Прише-ел, душа любезный. Почему лаву завалил? - довольно спокойно встретил его начальник шахты.

- Да как ее удержишь, Константин Феофанович, если лес на участок не подвозят? - в голосе Капурина прозвучали обида и горечь.

- Как не подвозят? Кто не подвозит?

- Лесной склад не подвозит. Ваш заместитель транспортом не обеспечивает, - ответил начальник участка.

Константин Феофанович схватил телефонную трубку, потребовал к аппарату своего заместителя.

- Ты почему участки без леса держишь?

- Константин Феофанович, машины по грязи пройти к шурфам не могут, - объяснил тот.

- Трактор ставь, трактором вози! Додуматься не можешь?! - гремел Константин Феофанович.

- Трактор, Константин Феофанович, был занят, - заместитель замялся.

- Чем?!

- Подвозил кирпич к Вашему дому, - на одном дыхании выпалил заместитель.

Константин Феофанович осекся, на минуту умолк. За этой стройкой Алавидзе следил строго, не терпел задержек из-за кирпича, цемента, транспорта. Намек заместителя - из-за строительства дома для начальника шахты подземные участки остаются без крепежного леса - он воспринял нервно. Стерпи, так еще мораль начнет читать:

- Ты мне причины не ищи! Лес должен быть на каждом участке, понял, душа любезный? Головой отвечаешь! - и бросил трубку на рычаг.

Капурин стоял перед ним, пытаясь выяснить, как же все-таки будет впредь с доставкой леса. Константин Феофанович из под лохматых бровей бросил на него недовольный взгляд.

- Ты чего стоишь здесь? Чего ждешь? Распустил всех на участке, лавы валишь! Забыл, что война идет, фронту уголь нужен! - Константин Феофанович распалял себя, голос гремел, глаза искрились гневом.

Начальник шахты не давал раскрыть Капурину рта, кричал так, что дробно звенели в рамах стекла.

- Бездельники все! Не понимаете своих задач! Люди жизни не жалеют для Родины! Какой ты патриот? Лавы заваливаешь, угля не даешь!

Капурин, не салага какой-нибудь, не первый год на шахте, старый опытный горняк, всю ночь метался по лаве, вместе с рабочими выдергивал из под завала старые, придавленные стойки. Не раз только чудо спасало от вываливавшейся после выдергивания породы. Горько слушать нелепые обвинения, вины его нет, нужен лес, а не крик. Подумаешь, какой большой начальник выискался, давно ли на его участке только лопатой распоряжался. Не выдержал, взорвался:

- Ты на меня не ори! Я тебе не крепостной, а ты не шах персидский! Насчет патриота меня не задевай! У нас два патриота: саратовский колхозник Ферапонт Головатый на свои деньги самолет для фронта строит, да Константин Алавидзе - на государственные деньги дом себе возводит, а в это время люди на фронте в огонь идут, а в шахте под обвалы лезут!

Капурин шагнул на Константина Феофановича, тот невольно попятился, столько злости было в невысокой фигуре шахтера!.. Но, махнув рукой, Капурин плюнул на пол, резко повернулся и вышел из кабинета. Громко хлопнула дверь, вылетело стекло из распахнувшейся форточки.

страница 1страница 2 ... страница 18страница 19


скачать

Другие похожие работы:


Ее Величество Бумага!

Реферат: 1 стр.




Название учебника

Литература: 1 стр.


Петрополис

Книга: 34 стр.