Скрещения судеб

Николай Димчевский


СКРЕЩЕНИЯ СУДЕБ

ОН ПТИЦ ПРИВЕЧАЕТ…
Здесь дуб

из времен Иоанна Четвертого

корячится, кажет кривые наросты.

Наверно, Малюта

на дыбе вывертывал

все сучья и жилы, все листья и кости…
Познавши

глухую цену выживания –

он птиц привечает, и щедр на убранство…

Но как запоздалы

ростки его ранние,

как скупо и трудно он делит пространство!
Вершок за вершком –

в глубину сокровенную,

в разгул грозовой и безмолвие света…

Он миром зеленым врастал

во Вселенную,

и желуди

звездами падали с веток.
Сквозил между туч и светил, и движения

времен, уводящих в ночные глубины,

привязчивый погляд

лихого безвременья

по-сычьи следящий

за жизнью невинной.

Столетья у грани всечасной погибели…

Но в каждом мгновенье они жив постоянством –

весна ль расцветила, мороз ли повыбелил –

он птиц привечает и щедр на убранство.

КОЕ-ЧТО ОБ ИСТИНЕ
Повторяют прописи

дети и студенты,

пропись многословная –

удел профессоров.

Истины расхожие,

на манер цемента,

заполняют полости сердца и голов.
В путанице жизни,

в этом спорном мире

все же есть

бесспорное до конца годин:

что-то есть такое, как «2х2=4»,

как «автомобили кушают бензин».
Вечна и незыблема

мудрость прописная,

всюду всеми признана,

везде утверждена.

Еву и Адама

Бог

не выгнал бы из рая,

если б ограждала их

прописей стена.
«Дважды два – четыре» –

соблюдайте свято,

вознесет вас этот принцип до небес.

Мудрствуйте, лукавьте,

разрушайте атом,

но не нарушайте прописных словес.

* * *
Продать свой мозг,

себе не признаваясь,

скрывая сделку от своих же глаз.

Но сделка – сделка.

Мозг и деньги.

Меняешь мозг на деньги –

вот весь сказ.
Продавши мозг, еще таишь надежду –

Осталась при тебе твоя душа торгаша.

А БЫЛА ТЕЛЕГА
Где твоя телега?

Четыре колеса,

разбитые с разбега

валяются в кустах.
В голове – похмелья

суковатый кол,

вчерашнего веселья

памятный глагол.

Эх, сколько наговорено

было под стакан…

И вот

тележным шкворнем

душу – в драбадан.
Пьяное лихачество,

рубахи разрыванье…

Забыто напрочь, начисто

твое хмельное ячество,

дурацкое трюкачество,

а с ними –

чин и званье.
От всех забот

к единственной

заботе ты пришел:

похмельным колом выбить

в башке застрявший, страшный

вчерашний

суковатый необоримый кол…

А ведь была телега –

четыре колеса:

была надежда, нега,

и вера, и краса…

СТИХИ О СТИХАХ
Не обозначу даты в конце стихотворенья.

Пускай живет и дышит,

пока живут коренья.

В земле, в золе и глине

потоки нужных слов.

Писал стихи тогда я,

когда не до стихов.
Прощанье с жизнью было.

На грани бытия

меж словом и меж смертью

свой выбор делал я.
Случалось приближенье к дыханию вершин.

Меж радостью и словом

свой выбор я вершил.
И дело тут не в датах,

не в слоге, не в словах –

так захотели

сердце, рука и голова.
И не дождавшись

даже намека на зарю –

безвестен и беспечен,

себе я говорю:

о муках слова много смололи чепухи,

легко

из дней тяжелых

слагаются стихи.

ТРАССА ВНИЗУ…
Памяти Александра Алексеевича Побожего,

первопроходца Байкало-Амурской магистрали
Их солнцем низким пронизало

и высветило охряно с боков –

от волн амурских до Байкала

архипелаги облаков.
Под их наплывы

у крутого края,

где трасса режет наледь стылой мглы,

бесшумно падают,

на рельсах догорая,

лучей сосновые стволы.
Предел судьбы…

Как сложно, и как просто…

Минуло все – и радость, и беда,

и все ж

не верю,

что как зыбкий остров

жизнь растворилась в бездне без следа.
Был Салехард, Надым…

Тюменский Север.

Недвижный жар Монголии степной.

Не днями –

ты шагами годы мерил,

и даль манила злою новизной.
Что только над судьбой ни нависало!

Ты гнул свое,

не дав себя согнуть.

Увалисто прошел ты по увалам,

чтоб стал железным

нетореный путь.
Ни на одной видавшей виды карте

уж не сыскать тогдашних облаков…

Но там, внизу, негаснущим азартом

гудит в сердцах

твоя живая кровь.
Смерть смертию она теперь попрала,

скрепляя лучше всяких арматур

кривой кристалл бесценного Байкала

и царственный Амур.
И там, где медленно ворочается жернов

огрязших гор

и тинистой тайги,

в распадках светлых,

в пихтах черных

еще звучат

твои шаги.

ОСЕНЬ
Бузину да волчьи ягоды

с бересклетом и рябиной,

вздохи тяжкие и тяготы

собрала в подол ряднинный.
Все загребистей, убористей,

устали не замечая,

нахватала горьких горестей,

белены да молочая.
Вся, как есть, не принаряжена

ни в обычьи, ни в обличьи,

потащила чрез овражины,

через посвисты синичьи.
И в котел осенних месяцев,

поворчав, кулем свалила,

и глядит, как буйно бесится

злого зелья злая сила.


* * *
Боюсь владельцев дач,

страшит меня их милость.

Из многих неудач

удача их сложилась.
Калитка – словно лаз,

участок мал и узок.

Прищурен хваткий глаз,

и губы – вроде гузок.
Проходишь мимо ты

и чувствуешь всей кожей

дыханье немоты,

которая их гложет.
Над ведрами песка,

над кучей перегноя

убогая тоска

лишила их покоя.
Осевшее бревно,

подгнившие стропила...

Их помыслы давно

забота затопила...
Когда из неудач

решишь создать удачу –

пройдись вдоль старых дач,

подыскивая дачу.
* * *
Метель

и мельница на голом склоне.

Когда-то

эти крылья

ловили ветер с радостью и стоном,

чтоб зерна, привезенные с полей

разбить в муку

и хлебным благодушьем

насытить

ненасытный дух людей.
И ветер был почтителен –

он плавно,

как в хороводе мельницу кружил.

Далекий ветер,

ветер давний…
Теперь метель.

Теперь снега.

Теперь

она стоит до пояса в сугробе

и бьется на петле расщепленная дверь.
Заклиненные крылья недвижимы,

их перья вырваны,

в них бьют со всех сторон

стальные

снежные

пружины.
И в щели между бревен,

в гниль пазов,

на жернов лопнувший

летит мука… из снежных облаков.
Насмешки горше нет

для мельницы,

кормившей целый свет.
Вот так она стоит, согнувшись

у вершины

и смотрит вниз,

а там

через метель

по черному шоссе

муку везут машины.

СРЕТЕНЬЕ
«Ворочалась надысь от обедни,

ластил сердце блаженный елей:

синтетицкий исподник намедни

подарил мне внучонок Сергей.
Так-то тепло и для ишаасу

очень даже полезна синте...

не умолвишь.

Ну, доброго часу!

Матерь Божья, Исусе Христе!»
Было сретенье. Птахи свистали

да коровы скучали в хлевах,

да сырые сосульки свисали,

и дымился по закутям прах.
А над маковкой Божьего храма,

за сплетением голых ветвей

небо надвое трассой разламывал

сын дочернин, внучонок Сергей.

ЭТОТ ДЕНЬ
В березовой бледно-зеленой прозрачности –

прокрики дятла.

Равнодушный голос кукушки вдали.

Звон, бормотанье, трель, посвист всей лесной мелочи.

Грустный, отрешенный перелив иволги.

Таинственное, непонятно откуда летящее, завыванье бекаса.

В овраге, у ручья, где остро и душно пахнет

потревоженная крапива –

мохнатое гуденье шерстяных шмелей.

Вечером

сквозь дурманные облака черемухи –

металлический рык и скрежет лягушек, до краев наполняющий

долину.

Солнце скатилось.

Небо совсем светлое и высокое с ненужной луной посредние,

и под луной

над густой зеленью овса –

по-дневному захлебистые и самозабвенные

жаворонки.

Тут же, у края поля, в ольховнике, в приречных кущах

уже зацокали,

зачмокали,

забулькали,

затрещали,

засосали

соловьи.
Вдали, по краю неба, срезанного долиной,

Неслышно скользит гигантский лайнер.

Или он слишком далеко, или звуки весны громче грома турбин?
Сегодня суббота, двадцатое мая,

и все великолепие весны,

все ее песни

не могут заглушить печали быть без тебя.

* * *
Стать дурочкой,
полнеющей от долгих поцелуев,
есть сладости,

пить легкое вино,
день путать с ночью,

радость кожей чуять
и видеть явь, как продолженье снов.
Проснуться в полдень,

скомкать одеяло,
и яблоком заев, влюбленный взгляд,
подумать, что и многих взглядов мало,
когда глаза влюбленные глядят.
А в полночь

лунный луч поймать ладонью,
продрогнуть, утомленной и нагой,
и в волосы закутаться спросонья,
и узкий туфель отыскать ногой.
Жить радостно,

жить чувственно,

чтоб губы,
чтоб груди и глаза здоровьем зацвели...
Пусть это грубо.
Только, словом грубым
не называйте радости земли.

* * *
В эту ночь, что черна и бела,
для тебя одеяньем была
тьма и тишь,

и тугие браслеты
из зеленого лунного света,
узкий плат

весь из прорезей лунных,
да волос молчаливые струны,
да по звездочке синей в ушах...
Ты все это сняла, не спеша.
Но запомнились

только браслеты.
Где нашла,
потеряла их

где ты?

* * *
Весь день был снегопад.

Горел костер.

Смешалось шуршанье снега с шепотом огня.

Смешались наши взгляды

и смещались

круги судеб

к тебе и от меня.
Ломились ветви.

Густо пахла хвоя.

Весенняя тоска была остра.

И руки, прорастая, как побеги,

тепла искали,

но не у костра…
Последний снег

и первый день весенний,

и тонкий звон невидимых синиц,

и капли, с лап заснеженных свисая

касаются то рук, то губ, то лиц…

* * *
Не берегут любимых,

не щадят.
Всю тяжесть – им,

и все несчастья – им.
Во времена любви

среди счастливых дат
их душат горем пасмурным своим.
Любимых мучат,

жучат день и ночь – 
любовный пыл безжалостен и лют.
И чем счастливей любят,

тем жесточе
терзают злом

и тяжестью гнетут.


* * *
Забыл слова, забыл напев я,

забыл и голос, и наряд.

И только древние деревья

обличье давнее хранят.
И оказавшись у стволов их,

как бы во сне опять живу

напевом, обликом и словом,

что здесь звучали наяву.

* * *
Нет, это не для слуха,

не для зренья.

Лишь сердце чует, сдерживая страх:

пружиной ржавой

выпирает время,

не помещаясь в сломанных часах…
Слова не умещаются в сознаньи – 

смысл раздирает одеянье слов…

Все вперекос.

Какое наказанье,

когда беда срывает с бед засов!
И сворою в распахнутые створы

кидается вся горечь и вся боль,

и жизнь – пустяк в круженьи этой своры,

и на губах – одна морская соль.
И сломаны часы, как память об утрате…

И сердце больше не желает жить.

Но все же

под разбитым циферблатом

еще пружинка слабая дрожит.


* * *
На пашне – яблонь лепестки,

на первозданных комьях – чудо.

Прощальный взмах твоей руки –

весны последняя причуда.
Все возвращается к земле,

к ее пластам животворящим.

От давних весен разомлев,

мы лепестки по пашне тащим.
Отставший от костра огонь,

отходит к теплоте вчерашней.

И вот уже твоя ладонь –

как лепесток за свежей пашней.

* * *
В березах

свежим нахлестом –

зеленая метель –

ворота влажных веток

срываются с петель!
В пролет – навылет лихо

бьет ливень листья в лет.

И кожура от почек

жуками в синь плывет.
И прядь волос,

как молния –

через лицо стрелой,

и губы,

как зарницы

сулят весенний зной.
Зелеными сугробами

всю рощу замело.
Когда все это было?

Куда это ушло?


ИНОГДА
Иногда

среди житейщины, растянувшейся на месяцы,

задерганный и загруженный всепоедающими мелочами,

бежишь куда-то по какому-то нуднейшему поводу

и тут

будто некий чудодей вставляет тебе новые глаза,

и ты словно впервые

видишь 

эти странные каменные и стеклянные плоскости,

поднятые к яркому небу;

блестящие, непонятно как передвигающиеся

по накатанным поверхностям штуки;

удивительных существ, идущих навстречу,

плавно и точно несущих свои замечательные тела и головы, и глаза,

в которых угадывается

неведомый мир;

видишь ослепительный шар, висящий в синеве,

чувствуешь тепло, исходящее от него,

свет, отраженный в мириадах зеленых чешуек, унизавших кривые

и корявые стебли каких-то странных растений.
Ты не знаешь

как все это называется,

ты увидел этот мир в первый раз,

увидел новыми глазами,

увидел без слов

и удивился ему.

И захотелось проникнуть в него, пожить в нем,

научиться его словам,

понять его немыслимую гармонию...
Но чудодей отбирает у тебя ведовские глаза.
И ты вспоминаешь о нудном поводе,

по которому надо куда-то спешить под едким бензинным солнцем

мимо этих примелькавшихся домов,

автомобилей, прохожих и пыльных деревьев.

ДОЛЖНОСТНОЕ ЛИЦО
В пустоту старости и безразличия

падаешь,

когда обращаются к тебе – не к человеку, а к «должностному лицу».

Обращаются, обычно, путая имя, отчество,

глядя на тебя, но ни одной твоей черточки не увидев,

голоса не расслушав.

И в этот миг ты ощущаешь себя

«должностным лицом»,

ты понимаешь: у тебя нет лица, нет имени, нет голоса,

нет глаз,

ибо «должностное лицо» безлико,

от него не требуется лица,

от него ждут подписи под бумагой,

либо разрешения на чью-то подпись,

либо звонка по телефону,

либо справки…
Да и зачем тут лицо?

Все делает должность, которую занимаешь, место,

на котором сидишь.

Исполнять дело здесь мог бы и другой человек, и третий,

и пятый, и десятый…

И к ним точно так же приходили бы посетители

и знакомым тебе жестом протягивали бумагу с графой

«подпись» или излагали бы просьбу, глядя пустым

взором в пустоту.

Все это мог бы делать

электронный автомат

и никто не заметил бы, что тебя заменили автоматом –

поднимали бы трубку и,

неразборчиво пробурчав нечто вроде приветствия,

излагали бы свою просьбу

и тут же получали бы (или не получали) подпись.
Как страшна эта пустота!

Как ужасно ощущать себя

безликим, безымянным «должностным лицом»,

занимающим место,

на котором кто-то был до тебя, и кто-то будет

после тебя,

и сам ты

не более чем «кто-то», имярек, оставляющий

росчерк под бумагой…

Как тоскует сердце

от безнадежного ожидания,

что вдруг войдет человек

и спросит тебя о тебе,

просто о тебе,

низачем,

спросит от души

тебя о тебе,

спросит для себя, а не для того,

чтобы ускорить получение подписи.

ПЕРВЫЙ СНЕГ
Открываю окно

и впускаю

первый снег.

Он ложится на стол, на бумаги.

На зеленом сукне канцелярском

ранний снег, как на мерзлой траве.

Я смотрю – он съедает чернила,

он печати сусолит –

От «входящих» и «исходящих» номеров

остаются набухшие кляксы...

Все погибло, теперь ничего не понять!

Лишь одно мне понятно:

сейчас первый снег.

Я впускаю его, разбросавши замазку, проклейку

и вату – все, что сделано для утепления рамы.

Первый снег,

снег сырой и стремительный,

входит он в надоевшую комнату эту,

где плоская плесень оплела потолок,

чтоб напомнить мне: осень в разгаре!

Чтоб напомнить: мир снега огромен,

и работа его велика – 

все засыпать: квадраты полей непомерных

и вот это убогое поле стола.

Я впускаю его – 

пусть побудет,

пусть расскажет он мне о просторе

и о ветре, и о непогоде,

и о сумерках долгих осенних,

за которыми

стынет зима.

ИЗВЕСТНОСТЬ
На виду у ста миллионов,

привычно глядя в глаз телекамеры,

демонстрировать свою скромность.

Сказать в микрофон

с простотой и сердечностью

несколько тщательно выученных фраз.

Очаровать зрителей улыбкой,

отрепетированной перед зеркалом.

Истово облобызаться со знаменитостью

(если представится случай)

и тем показать,

что ты – не меньшая знаменитость.
Экстравагантно или подчеркнуто просто одетым

пройтись по улице,

устремив глаза ни в кого,

но, зная, что на тебя направлены взоры всех.
Появившись в кругу незнакомых знакомцев,

показать, что ты примерный муж или любящая жена.
Заранее зная, что все заметят,

погладить ребёнка,

поклониться в ответ на поклон швейцара,

подарить стюардессе преподнесенные тебе цветы.
Покровительственно целовать в голову

тех, кто менее известен, чем ты,

но может быть тебе полезен.

Шумно напоказ лобызать при встрече себе равных.

Разговаривать со знакомыми так,

чтоб вокруг сразу вырастала кучка любопытных.
Все это надо делать легко и непринужденно.
И еще.
Для утверждения своей оригинальности

нужно овладеть чем-то э т а к и м.

Научиться блестяще играть на бильярде,

или надеть расклешенные брюки,

когда все еще носят мини-юбку,

курить гаванские сигары

или приобрести экзотический перстень...
Таков краткий перечень

того, что надо уметь

и что умеет делать

всякий мало-мальски известный человек.

* * *
Убеждали творца-современника люди:

«Подожди,

вот придут времена,

тебя примем, полюбим,

наградим и уважим,

и памятник даже поставим,

о заслугах расскажем,

издадим твои книги,

картины раскупим,

портреты развесим.

Признанье и слава грядут –

подожди,

торопиться не надо,

подожди лишь до собственной смерти!»

* * *
Разве что-нибудь значит,

о чем говорить?

Лишь бы голос услышать,

один только голос…

Дрогнул голос, как волос,

как тонкая нить – 

и стекло расстояний тотчас раскололось.
Будто губы коснулись,

как будто ладонь…

И не провод,

а просто вот здесь, где-то рядом…

Теплый воздух призывно и трепетно тронь – 

и пронижет

пронзительно-нежным разрядом.
…А о чем говорили,

не помню, забыл.

От рассеянных слов и не ждут урожая.

Только голос

знакомыми взмахами крыл,

расстоянья сломав,

нас с тобою сближает.


* * *
Все глубже погружаюсь в годы,

все ближе илистое дно…

Там, где ни ходу нет, ни броду,

мне тоже илом стать дано.
Не оттого, что сердце ропщет,

не потому, что свет не мил,

я просто по судьбе всеобщей

вольюсь в первоосновный ил.
Осяду медленной частицей

во тьмы таких, как я частиц,

и даже всплеска не случится

меж безднами сердец и лиц.
Уйду в безвременность пластовий,

где средь сгоревших душ и дел – 

пределы круговертей крови

и беспредельностей предел.


ТЕТКИН САД
Доверчиво домашние деревья

столпились перед теткиным двором.

Деревьям

деревянная деревня

всю жизнь дает,

а мы

всю жизнь берем.
Но яблоки и вишенье, и дули –

не выдача отдачи от удач.

Деревья к дому радостно прильнули,

платя сверх мер и не желая сдач.
Они, как тетка в щедрости упорны

и в них – она,

их сад в одно связал –

не разобрать, где руки, а где корни,

где ягоды, а где ее глаза.

ПАМЯТНИК ПОЭТУ
За белым камнем –

выгиб речки, поле
и всходы худосочного овса,
и лес в весенней северной юдоли
зелеными огнями занялся.
И в вечных красках

вечных смен природы,
и в птичьих песнопеньях в вышине – 
свист поезда,

ни с чем другим не сходный,
стальным хлыстом хлестнувший по весне…
А ниже, ниже

на шоссе –

машины.
Кичливый лак

и никелевый блеск,
и чьи-то лица в суете мушиной,
и славы чьей-то

выспренний бурлеск.
Но здесь,

на взгорье
только белый камень.
Ни славы, ни бесславья.
Он, как жизнь.

Он есть.
Чтоб вместо волн –

веками

плескалось Время

у его крутизн.

* * *
Он там сидит –

меж голубей,

среди колясок детских

и пенсионеров.

Согбен, нахохлен,

весь в своей судьбе.

Нет пенсий,

нет детей,

нет мира и нет меры.
Весна, зима ли –

все ему одно.

Снег на плече

иль пыль от лип – едино.

Он дна достиг,

сломал судьбу о дно

и сам остался в сумрачных глубинах.
Туда теперь едва ли заглянуть.

Пласты времен над головой сомкнулись.

И новые пути

его давнишний путь

крутыми колеями отчеркнули.
Он в вечной славе,

в праздничной чести.

Привычно все –

от слов его до позы.

Но как ему теперь

себя спасти

от славы, почитания и бронзы?
* * *
Славьте мертвых!

Заслуги их превозносите,

восхваляйте их скромность, их веру и взгляд.

Что сегодня не годно – 

отсейте в своем историческом сите,

что годится – 

из бездны забвенья верните назад.
Выбирайте цитаты, желаньям живых угождая,

афоризмы ищите, что годны на все времена.

Есть в творениях мертвых

струя бесконечно-живая,

есть в оркестре усопших

звучащая вечно струна.
В их садах тяжелеют плоды,

в их стадах бродят тучные агнцы,

в книгах собраны соки извечных наук,

под знамена их снова и снова идут новобранцы,

драгоценным вином переполнен их старый бурдюк.
Отрастает у них

всем доступное дойное вымя.

«Нет» не скажут они,

значит, есть только «да».

Есть у мертвых одно преимущество перед живыми:

и к хуле,

и к хвале

равнодушны они навсегда.
* * *
Сжечь рукопись!

Не дать профессорам

над гением глумиться после смерти!
Измерьте непотребство их и срам,

Бесстыдство их ученое измерьте!
Возьмите жухлый перечень трудов,

послушайте, как зазвучит бесчестно

слюнявое сюсюканье их ртов

там,

где одно молчание

уместно.
Счета, записки, мелочь соберут,

клозетные листки занумеруют,

чтоб нацепить за канцелярский труд

звенящих званий выспреннюю сбрую.
Свои способности и свой убогий лоб

так изукрасят славою чужою,

как будто гении, хвалимые взахлеб,

лишь из-за них теперь чего-то стоют…
И разделив классический пирог

пером из лучшей золоченой стали,

не Пушкин, не Есенин и не Блок –

профессор Имярек стоит на пьедестале!

ОСЫ
На яблоках,

около меда,

на липких натеках варенья

полосатеют тощие осы.

Им – последнее объеденье,

а нам грусть – 

это осень.
Осы – 

острые злые шипы

на розах арбузов.

Осы – 

цепкие ости

на пряных ковригах.

Не медом единым

обильное время огрузло,

есть в нем жало и желчь,

есть мучение сладкого мига.
Не прогнать, не изгнать, не избыть, не избавить

от ярма этой ярости желтополосой…

Чуть потянешься к меду,

к невинной забаве – 

руку ранят

осколками острыми

осы.

* * *
Разве что-нибудь значит,

о чем говорить?

Лишь бы голос услышать,

один только голос…

Дрогнул голос, как волос,

как тонкая нить – 

и стекло расстояний тотчас раскололось.
Будто губы коснулись,

как будто ладонь…

И не провод,

а просто вот здесь, где-то рядом…

Теплый воздух призывно и трепетно тронь – 

и пронижет

пронзительно-нежным разрядом.
…А о чем говорили,

не помню, забыл.

От рассеянных слов и не ждут урожая.

Только голос

знакомыми взмахами крыл,

расстоянья сломав,

нас с тобою сближает.


* * *
Все глубже погружаюсь в годы,

все ближе илистое дно…

Там, где ни ходу нет, ни броду,

мне тоже илом стать дано.
Не оттого, что сердце ропщет,

не потому, что свет не мил,

я просто по судьбе всеобщей

вольюсь в первоосновный ил.
Осяду медленной частицей

во тьмы таких, как я частиц,

и даже всплеска не случится

меж безднами сердец и лиц.
Уйду в безвременность пластовий,

где средь сгоревших душ и дел – 

пределы круговертей крови

и беспредельностей предел.


ЧАСЫ ВЕСНЫ
Пружины трав заведены

тревожно и упруго.

Спешат вперед

часы весны,

часы полей и плуга,

часы зачатий и начал

людей, зверей и злаков…

Часы, где я не отличал

полдневный свет от мрака.

Где жизнь вбирала целый век,

вмещаясь в одночасье.

И лес

качало, как ковчег

весеннее ненастье.

Тревожный сумрак наставал

и в поросли смятенной

меня

дорогою начал

влачило по вселенной.


СРЕДИ ВЕЩЕЙ
Здесь живут люди, любящие вещи.

На всем, что их окружает

незримо, но броско написано:

Вещи – смысл бытия.
Вот их дом.

Фасад отделан дубом, как величественный гардероб – 

панель к панели, аккуратно, добротно

от нижнего до двенадцатого этажа.

Окна зеркального стекла непроницаемы для взгляда.

Подъезд,

словно полированный шкаф.

Ручка двери сияет начищенной литой латунью – 

к ней боязно прикоснуться (не остался бы след от руки...).

Лестница

настоящего тесаного камня.

Дверь в квартиру – 

шедевр краснодеревщика:

взглянешь и, не открывая, видишь, какие за ней просторные,

удобные квадратные комнаты, какие дорогие вещи.
А вот и человек.

Светло-серый летний костюм

только что от портного.

Человек садится в светло-серую новенькую машину.

Хлопает дверца.

Человек сливается с автомобилем.

Сквозь стерильную прозрачность ветрового стекла

видно лицо – 

абсолютно спокойное,

абсолютно правильное

с уверенными узкими губами,

светло-серыми (под цвет костюма и машины) глазами.
Мягко включается мотор.

Машина старательно объезжает меня…
И на миг

я встречаюсь взглядом с ее фарами,

а затем с глазами ее владельца.

В зеркале рефлекторов и в его глазах

я вижу отделанный дубом дом, подъезд, дверь, квартиру – 

все, что любит этот человек, все, что есть у него.
Он объезжает меня,

как объезжают столб или дерево.

ТАИНСТВО ПЛОТИ
…Есть таинство плоти,
которое смутно начнешь постигать
по прошествии лет.
Все таинства прочие
просто обрыщете и обретете,
а это

есть таинство таинств,
а это –

наитье, открытье
в себе, в неподвластных глубинах,
неведомых сфер и планет.
Вселенная в теле твоем.
И чело не возвышенней чресел.
Вдруг сумрачно, сонно забрезжит однажды –

как будто сквозь ночь,
сквозь пространство
призыв от далеких светил – 
и ты,

иссушенный заклятьем неведомой жажды,
бросаешься в поиск,
влекомый бореньем взбесившихся сил.
Все прошлое –

то, что изведал, что стало знакомо,
не в счет –

стерто, смято, разбито...
Встает пред тобой
первозданным бесформенным комом
незнакомое, новое...
Что? Непонятно.
Распев ли, расцвет иль разбой...
Что-то новое

в год,
когда все под луною не ново.
Что-то светлое
в час,

когда сумерки выпьют окно.
Постигается смысл
не сквозь мысль или слово,
а чрез плоть,

где не слово –

одно лишь присловье дано.
В этих придыхах, вздохах,
в неистовстве и бормотанье
вдруг

отверзлись глубины,
открылись наречия недр.
Ты неведомый мир обретаешь в братанье
с первозданной природой,
где миг,

как столетие, щедр.
«Приходите».
Когда?
Не скажу и не знаю.
«Распознайте».
Но как?
Никому не понять.
Это таинство плоти

протяжно взывает
сквозь моря и миры,
пронизав каждый миг
и позыв,
и познанье,
и каждую пядь.

* * *
С палочкой-копалочкой

сохлый старичок

через рощу галочью

поволокся в лог.
Волчье лыко, жимолость,

горькие грибы…

Набралось ли, выбралось

у конца судьбы…
Серьги бересклетовы

и уста рябин –

песнями пропетыми

на краю годин.
Палочка откинулась,

ветер поднялся.

Скрылась жизнь, как жимолость

в темные леса.


* * *
В нелегкой жизни

надо жить легко.

В безрадостном

всегда сквозится радость.

Есть ночь,

есть мрак,

но лунным молоком

вся тьма до звезд далеких

пропиталась.
Ты видел, как в июне снег сверкал

и думал:

свет лучат одни лишь льдины.

Но умудрено-светлая рука

к тебе прижалась шеей лебединой.
Казалось,

красен только блик зари,

отчеркнутый Полярным кругом,

и вдруг

у губ обветренных твоих

зардели неожиданные губы.
И там, где застят тусклый небосклон

худые лапы лиственниц Таймыра,

почудится

волос далеких звон,

копной прикрывших половину мира.
Не давят днища тяжких облаков,

коль можно где-то, у другого края

пить лунное

парное молоко

рассветных губ

от губ не отрывая.

* * *
Как мы хохотали!

Ни с чего, ни над чем.

Как избушка смеялась,

как печку смешило,

как улыбки и отсветы бились у стен – 

все кружилось и пело от праздничной силы.
Волосами, как пламенем, взгляд заслоня,

в землянике лесной,

в горьком духе полынном

ты вставала сплетенье теней и огня

и сквозь пальцы текла терпким дымом.
Головешки стреляли навылет сквозь нас – 

мы легки и прозрачны, как запахи луга.
И по искре сырой загорелось у глаз.

Вот и все.

Завтра мы потеряем друг друга.


* * *
Этот звонкий золоченый волосок,

эту нить луча сквозного

подари,

когда сонно

к солнцу тянется восток,

когда мне

и на заре не до зари.
Протяну его по редким облакам,

через иглы старых елок просквожу,

привяжу конец

к потерянным следам,

чтоб о найденном запомнить

привяжу.

* * *
Я боюсь поездов.

Этот крик тормозного железа

проникает сквозь сердце

и горечью губы кривит.
Жизнь разрезана,

город твой – напрочь отрезан,

ты отрезана – 

рельсы уходят в зенит.
Но когда лапы лиственниц

осень проржавит

и осинник осыплет фольга и слюда,

когда дождь,

припадая к окну,

в сотнях капель тебя отражает,

я люблю,

я люблю,

я люблю поезда!


СТАТЬ НАЧАЛОМ
Стать началом –

желание женщины

и всех остальных, кто причастен к рукомеслу и художеству,

сущим в мире

издревле и днесь, и вовеки!
Счастлив, ставший началом,

чей ребенок

закричал в трудный час,

чью ладонь

отягчило зерно при посеве и жатве,

кто краски находит,

в которых – рождение целого мира

и чье имя становится именем новой вселенной,

кто пускает станок

и режет, шлифует и точит

винт один тот же самый в бесконечном повторе,

винт один тот же самый –

день и ночь, и неделю, и месяц, и годы,

винт один тот же самый,

на котором

стоит

Индустрия.
Воистину счастлив

тот,

кто смог стать началом!
Но никто никогда

ни в художестве, ни в рукомеслах, ни в мысли

не изведает радости женщины,

приобщенной к началу начал,

к тому крику в утренний час,

от которого тянется счет всех веков человечества,

к тому лику,

где пращура облик и родительские черты

растворены в незнакомом и новом лице,

к первому слову – истоку всех языков,

к первому шагу грядущего поколенья

по дороге

в будущий мир.
Стать началом!


* * *
Водорослей принесу и листьев,

окна занавешу старой сетью.

Ломкий гул волны,

как дальний выстрел,

будет в дом входить

лишь раз в столетье.
Раз в сто лет – 

чтоб не забыть про время…

А между ударами волны

пусть в печи сосновые коренья

нам поют из гулкой тишины.
Их тепло не может быть теплее

наших рук,

и наших губ,

и глаз.

Мы хотим, чтоб огненные змеи

дымным взглядом

холодили нас.
Чтобы елок смоляные плети

шишками стучали в нашу дверь,

и волна,

как выстрел,

раз в столетье

отделяла «было» от «теперь».


* * *
В этом городке

живет воспоминанье,

тихо и невидимо живет,

тайно расцветает

и по тайне

тайный след таинственно плетет.
Челноками солнца,

лунной пряжей

ткет оно по памяти узор

и никто не заподозрит даже,

сколько зорь

и сколько лун прошло с тех пор.
Это было, было это, было!

Зори, луны, время…

но легка

памяти работа –

засветила

уголок былого

искрой уголька.
Ты не раздувал бы это пламя –

пепел облаком влетит в глаза…
И висит за синими лесами

прошлое, как дальняя гроза.


СОДЕРЖАНИЕ


ОН ПТИЦ ПРИВЕЧАЕТ…

КОЕ-ЧТО ОБ ИСТИНЕ

Продать свой мозг…

А БЫЛА ТЕЛЕГА

СТИХИ О СТИХАХ

ТРАССА ВНИЗУ…

ОСЕНЬ

Боюсь владельцев дач…

Метель…

СРЕТЕНЬЕ

ЭТОТ ДЕНЬ

Стать дурочкой…

В эту ночь, что черна и бела…

Весь день был снегопад…

Не берегут любимых…

Забыл слова, забыл напев я…

Нет, это не для слуха…

На пашне – яблонь лепестки…

В березах…

ИНОГДА

ДОЛЖНОСТНОЕ ЛИЦО

ПЕРВЫЙ СНЕГ

ИЗВЕСТНОСТЬ

Убеждали творца-современника люди…

Разве что-нибудь значит…

Все глубже погружаюсь в годы…

ТЕТКИН САД

ПАМЯТНИК ПОЭТУ

Он там сидит…

Славьте мертвых…

Сжечь рукопись…

ОСЫ

Разве что-нибудь значит…

Все глубже погружаюсь в годы…

ЧАСЫ ВЕСНЫ

СРЕДИ ВЕЩЕЙ

ТАИНСТВО ПЛОТИ

С палочкой-копалочкой…

В нелегкой жизни…

Как мы хохотали…

Этот звонкий золоченый волосок…

Я боюсь поездов…

СТАТЬ НАЧАЛОМ

Водорослей принесу и листьев…

В этом городке…