Восьмидесятый год двадцатого века. События представлены с точки зрения человека, находящегося именно в этом времени

Александр Васильев

ВЕЧЕРНЯЯ
ПЕРЕКЛИЧКА

Роман

От автора

Восьмидесятый год двадцатого века. События представлены с точки зрения человека, находящегося именно в этом времени.

Стихи, своего рода эпиграфы к главам, принадлежат подростку лет пятнадцати конца 70-х годов прошлого века и никакого самостоятельного значения не имеют.

Почти все действующие лица дожили до сегодняшнего дня.

Практически все забыли о существовании друг друга.

Все расплатились полностью. Некоторые об этом знают.

2009 год

Промежуточный отчет

Забыл с вечера поставить телефон рядом, и теперь пришлось вскакивать. Бежать в коридор, спотыкаясь о туфли Тамары и ничего со сна не соображая.

— Здравствуй, сынок, я тебя не разбудила?

— Разбудила.

— Но ведь десятый час, тебе не пора?

— Наверное.

— Вот, видишь, хорошо, что я позвонила. Тем более, у тебя сегодня такой день, мне вчера Тамарочка звонила, мы тут посоветовались…

— Какой день… мамуля… я босиком на полу стою, у меня ноги замерзли.

— Ну, хорошо, хорошо, только ты вечером позвони, и вообще…

— Я вечером позвоню.

Пришлось идти умываться. Борисов долго размазывал по лицу теплую воду, прислушиваясь к шипению с кухни давно закипевшего чайника, и, в конце концов, решил побриться. Потом еще заставил себя проглотить стакан кипятка и выбрался из дома. Моросило что-то вредное — с зонтом смешно, а без зонта мерзко.

В вестибюле конторы тепло, светло, тихо и безлюдно. Только гардеробщик, злой, неприятный тип, копошился в своем углу, как еж в ворохе газет. Откуда-то сверху доносилось деловитое потрескивание — то ли прибор какой настраивали, то ли опять лампа дневного света сломалась. Борисов направился сразу в кабинет зама, по пути, даже не замедлив шага, свернул к курилке и с наслаждением опустился на низенькую банкетку потертого красного плюша. Пока раздумывал, осилит ли уже сигарету или не стоит, из-за угла появилась Тамара с театральной бесшумностью.

— Ты что, караулила меня, любимая?

— Ждала. Думала, проспишь, хотела уже звонить.

— Мать позвонила. Кстати, что ты ей вчера наплела, о чем это вы советовались?

— Хоть бы с утра не хамил. Совсем комплекс вины отсутствует. Ничего я не наплела, просто обрисовала ситуацию. Может, хоть ее мнение для тебя что-то значит.

— Значит. Только я не успел его выслушать. Очень холодно было. А ты бы, счастье мое, пылу-то поубавила, у меня уже итак руки трясутся.

— Это ясно. Никому для здоровья не полезно приходить домой в четыре утра. Свиридов о тебе два раза спрашивал.

— Ты себя побереги. От забот губы криво накрасила. Да шучу, ровно все, только, правда, не суетись. Сказал, все будет нормально.

— Знаю я твою норму. Были уже случаи.

— Вот именно потому, что были, больше не будут. Пошел я. Успокойся, бога рада.

И пошел к заму. Секретарша тепло улыбнулась и сразу кинулась докладывать. Свиридов встретил посреди кабинета и мягко за локоть повлек в угол, к двум низким креслам.

— Что так бледны, Андрей Евгеньевич, чувствуете себя неважно? Погода сегодня, прямо скажем…

— Да нет, Виктор Леонидович, видно, волнуюсь просто, ведь сами понимаете, не каждый день…

— Конечно, конечно, и естественно даже, и мы вместе с вами… столько лет… и сложности, но я лично всегда… хотя теперь-то, Андрей Евгеньевич, ведь все уже решено.

— И Храпченко подписал?

— Ну, это совсем пустая формальность. Вы-то знаете отношение Дмитрия Антоновича. Как он к вам… даже смешно думать… Дмитрий Антонович сегодня с самого утра попросил документы к себе. К вечеру непременно подпишет. Он тянуть не будет… он понимает… Можете прямо сейчас билет заказывать, я и Тамаре Александровне сказал… У вас как сегодня день?

— Да, по чести сказать, забит до предела, не до билета особенно.

— Ну, это мы в конце концов сами устроим, значения не придавайте. А хоть к трем на Совет успеете?

— Даже не знаю, как получится, Виктор Леонидович…

— Было бы, конечно, отлично… ваше участие всегда придает заседаниям… но все понимают… ваша занятость… зримые плоды вашей деятельности…

— А что, кстати, сегодня на повестке?

— Ничего, собственно, принципиального. В основном вопрос Боголюбского, да и тот практически решен к общему согласию.

— Даже к общему?

— Ну, конечно, Андрей Евгеньевич, ведь по сути — Боголюбский думающий специалист, с очень неплохими перспективами, и не упрямец совсем. Ну, а в этом случае… С кем не бывает. Да и к тому же он не в курсе был, что сам Дмитрий Антонович эти процессы анализировал и пришел к нужным выводам… Знаете, эта наша узкая специализация… замыкаемся… недостаток общения, а отсюда и информации…

— Так я посмотрю, Виктор Леонидович, как у меня со временем будет?

— Конечно, конечно, Андрей Евгеньевич, все понятно. А то приходите. И Дмитрий Антонович будет рад. Наверняка, будет, для него всегда ваше мнение… К тому же он по Боголюбскому основной докладчик. Потому, видимо, и не подписал еще ваши документы, что к заседанию готовится. А по окончании сразу и подпишет. Так что я с вами не прощаюсь, Андрей Евгеньевич. Еще раз примите самые искренние…

При выходе Борисов понял, что для первой сигареты он созрел полностью. В курилке уже был народ, стоял ровный гул и почему-то шелест, хотя бумаг ни у кого в руках видно не было. На Борисова поглядывали, но несколько исподтишка, и сразу старались сделать безучастную физиономию. Курил один молодняк, никого из круга и ранга даже близкого Борисову, потому удалось выкурить сигарету без приветствий и общения. Потом отчаянно захотелось пить.

В буфете взял единственную жидкость — два стакана компота вялого цвета и неопределенной температуры. Первый Борисов выпил залпом, прямо у стойки, второй взял за столик. К стулу напротив подошел Боголюбский и попросил разрешения присесть.

— Какие церемонии, коллега, прощу вас.

— Андрей Евгеньевич, я, честно говоря, хотел бы поговорить с вами. Может быть, здесь неудобно? Или вы сейчас заняты?

— Совершенно свободен. И внимательно вас слушаю.

— Дело в том, что сегодня Совет, и будет решаться мой вопрос…

— Да, мне уже говорил Свиридов.

— Ну, вот и хорошо, значит, вы уже в курсе, что дело решили потихоньку замять.

— И вы на это согласились?

— Сейчас выхода нет. Они меня попросту сжуют. Если бы еще не Храпченко… А тут вышло, что я и ему дорогу перебежал. Так что шансов ноль. Придется виниться. За это меня оставят в покое, дадут продолжать работу. Выгода обоюдная.

— Да. Наверное. Вы правы, конечно, выгода. Только я-то тут при чем?

— Понимаете, Андрей Евгеньевич, ваше мнение… ваш вес в Совете… я понимаю, что с моей стороны это бестактно…

— Не мямлите, дорогой, я полностью в вашем распоряжении. Только что от меня зависит, если вы сами обо всем так прекрасно договорились? Да и область моя, знаете, с вашей почти не соприкасается.

— Но ваши ранние работы, Андрей Евгеньевич… Я ведь с них начинал, там, помните, выводы несколько сходные… Зная вашу принципиальность… Но сейчас их бы не дразнить… Они ведь все понимают, просто момент…

— Успокойтесь вы, дорогой, не собираюсь я никого дразнить, и выводов никаких таких не припоминаю. К тому же меня сегодня попросту на Совете не будет. Дела, к сожалению. Промежуточный отчет перед заказчиком, сдача темы. Так что никак не успеваю, вы извините…

— Это вы меня, Андрей Евгеньевич… я понимаю, что не совсем… но за последние дни столько… да и к тому же…

Боголюбский раскланялся и пошел к двери. Начал он быстро, но с каждым шагом походка его становилась медленнее, как будто между ним и Борисовым была резинка, которая натягивалась все туже. В дверях он почти остановился, но тут резинка, видимо, лопнула, и Боголюбский мгновенно исчез в дверном проеме. Произошло это как-то нелепо, по-оперному почти, настолько не соответствуя стилю конторы, что Борисов чуть не улыбнулся. Потом допил второй стакан компота.

Отчет сегодня, действительно, был промежуточный, сдавали только первую тему. И присутствие самого Борисова не считалось обязательным. Но, с другой стороны, уже за эту тему заказчик в случае приемки выкладывал больше миллиона рублей и наверняка собирался придираться до последнего. Тут слово Борисова могло оказаться небесполезным. И еще один нюанс. На приемку должен был прилететь Анатолий Кузьминский, человек, которого Борисов любил и встрече с которым радовался заранее. Фирма Кузьминского к заказчику имела отношение довольно опосредованное, и потому оказалось не просто выбить командировку, по которой попросту соскучился не меньше, чем по старым друзьям. Конечно, Борисов мог дождаться Анатолия дома, уж тот позвонил бы сразу, как освободится, но Андрей Евгеньевич не знал, насколько Кузьминскому удалось вырваться, да и ускорить встречу на несколько часов приятно.

Борисов опоздал минут на десять, руководитель группы, ведущей тему, медлительный парень с тяжелой копной черных волос, уже начал читать экспертное заключение по разработкам. Он на мгновение приостановился, вопросительно взглянув на шефа, но Борисов стал делать руками знаки, чтобы не обращали внимания, под приветственные кивки и улыбки протиснулся в угол к Кузьминскому, который предусмотрительно занял второй стул. Пару минут они старательно делали вид, что ловят каждое слово докладчика, потом Кузьминский наклонился к Борисову.

— Ну, Андрей, примите наши поздравления. Звонил тебе сегодня в контору, не застал, но была Тамара, она мне все поведала. Неужели ты их все-таки дожал? Прямо не верится. Им теперь только вешаться от злости.

— Вот еще. Прекрасно себя чувствуют. Улыбаются и искренне за меня рады. Не все так просто.

— Но это уже точно, срыва быть не может?

— Точно, точно, какие тут срывы… Меня на ручках прямо в рай вносят, как Баба-яга Иванушку-дурачка в печку на лопате. Только боятся, чтоб я ножками сам в последний момент не уперся.

— Ну и отлично. Мы это дело с тобой сегодня отметим. Я Тамару предупредил, чтобы рано не ждала. Загуляем. У меня тут кое-какие старые связи еще остались. А что она мне начала говорить про какую-то историю, там парень с церковной фамилией… Да я толком ничего не понял.

— Боголюбский. Нет никакой истории. Это женушка перестраховочкой занимается. Просто мальчик не без способностей выяснил кое-какие фактики.

— Что-то не нравится мне у тебя обилие уменьшительных. Тебе что до всего этого?

— Ничего абсолютно. Тем более, мальчик оказался не лыком шит и так ловко вывернулся, что все остались довольны до крайности. Сегодня скромненько покается в своих ошибках, и ему перестанут морочить голову. А через десять лет эти его ошибки войдут в учебники.

— Ну, а ты что волнуешься?

— Наоборот, успокаиваюсь в радости, что пошли такие умные и находчивые мальчики. Свое дело сделает в пять раз быстрее, чем я, да еще не испортив никому настроения.

— Вот и отлично. Теперь давай-ка, помоги докладчику закруглиться, а то стынет все.

— Ты что, заказал уже?

— Нет еще, но где-нибудь точно стынет. Давай, давай.

Борисов сделал крайне сосредоточенное лицо, пару раз удовлетворенно хмыкнул в нужных местах, и как только руководитель группы начал терять темп выступления, быстро взял дело в свои руки. Дела, собственно, уже никакого не было. То есть оно давно и успешно завершилось. Но заказчик имел с конторой отношения впервые, и людям, всю жизнь мерявшим результаты тоннами и километрами, все-таки несколько странно и дико платить миллион за нечто, не имеющие ни веса, ни длины. Их нужно понять, этих опасливых людей, уже успевших обжечься на красивых терминах и, вопреки собственному почтению к науке, вынужденных не доверять слепо ученым степеням в делах, за которые они отвечали всем, чем могли.

Борисов их понимал. Понимал, что не надо им больше цифр, что не надо убеждать и объяснять. А просто успокоить. По-человечески успокоить, что нет тут обмана, что интерес общий и вместе работать еще много лет, а потому данный миллион — это чепуха, пройденный этап, много их еще будет — в общем, давайте продолжать.

Борисов это умел. Борисову верили больше, чем лобастому парню, хотя тот и сделал две трети работы. Но сегодня момент не столько рабочий, сколько торжественный. И кончился хорошо.

…Они сидели за очень удобным угловым столиком на двоих, вкусно и много ели, пили. После первой же рюмки под ломтик кеты с лимоном и глоток апельсинового сока Борисов полностью пришел в себя, от утренней слабости и муторности не осталось и следа. Даже мелькнула мысль, что здоровье еще, слава богу, что ничего, что можно еще…

Попросту трепались, и было очень здорово. Только под самый конец вечера, когда Кузьминский вышел кому-то позвонить, Борисов, отяжелев и чуть прикрыв глаза, вспомнил Елену, вчерашнюю ночь и вырвавшийся у так старательно корректно державшейся женщины совсем площадной крик, дикий, непонятно откуда взявшийся, когда она требовала посадить ее в такси на почти утренней улице пустого города. А он, Борисов, уже ничего не хотел от нее, но почему-то не мог этого объяснить.

Кузьминский в гости ехать отказался наотрез, сказав, что вырвался в столицу не за тем, чтобы коротать ночи в чужом семейном уюте. Борисов проводил его до «России» и взял машину.

Тамара еще не спала. Посреди комнаты на стульях стояли два распахнутых чемодана и лежали кучи всяческих вещей. Борисов вяло опустился на тахту и старательно зевнул.

— Ты что, спать не собираешься, милая?

— Подожди, выспишься еще. Завтра в самолете. Пока вы там с Толей вспоминали ратные подвиги, я три часа твои рубашки наглаживала. Значит так. Документы Храпченко подписал сразу же после Совета, и Свиридов передал их мне. Через большой Союз удалось достать билет прямо на завтра. Правда, рейс очень ранний, но Свиридов пришлет машину. Иди сюда, посмотри, все ли правильно я тебе собрала.

Борисов скинул ботинки и вытянулся поверх покрывала, блаженно раскинув руки.

— Успокойся, радость моя. Не нужно никаких вещей. Передумал я ехать…

Тамара, не замедлив движений, продолжала укладывать рубашки и полотенца. Потом застегнула ремни, с явным усилием сняла чемодан на пол и села на освободившийся стул.

— Андрюша. Пятнадцать лет. Это все.

— Чепуха, Томочка. Просто расхотелось.

Глава первая

Вся наша жизнь, как наш покой и плен.
И наше будущее в наших обещаньях.
Но я прошу, прошу вас встать с колен,
Ведь встал уже рассвет в стране прощанья.
Он встал. И встал уже давно.
Он бродит по степям, степям песчаным,
Как бродит перегретое вино,
Вино моей страны, страны пощады.
В нас нет приветности любви.
Мы ждем у выхода с вещами.
Нас только взглядом позови.
Нас позови в свою страну печали.
В страну теней и королев.
В страну, где замки со свечами.
Но я прошу, прошу вас встать с колен,
Ведь встал уже рассвет в стране прощанья.

История одной любви

— Педагог?

— Простите?

— Педагог, спрашиваю, учителем работаешь?

— Нет, а что?

— А то, смотрю, Макаренко читаешь. Учителя обычно читают. Думал — учитель.

— Это не Макаренко.

— Ясно. Дак у тебя, небось, публицистика?

— Почти.

— Ну, публицистика что! Ты его произведения почитай. Он ведь, знаешь, как сделать хотел, он бы и сделал все, да ему не дали. Ты вот до конца дочитаешь, сам поймешь. Он как с ними жил, он с ними и водку пил, и в карты играл, а потом, когда надо, и морду бил, чтоб людьми стали. А они потом приезжали и ореол ему делали. Сейчас молчат про то, а чего молчать, его понимать надо, его так читать, это чепуха, это вещь бесполезная. Вон дай той фифе читать, что ей с того, не жила, не видела, тут всем нутром прочувствовать надо. А ты куда?

— В Зяблино.

— Это через одну, что ли? А мне далеко. До самого конца. И еще пересадку. Верней, недалеко уже. Там до Тамбова рукой подать. Десятый раз к сыну еду.

— Сын в Тамбове живет?

— Нет, сейчас домой. Вон, видишь, женщина сидит? Супруга моя. Возвращаемся. Минусинск, есть такой город в Ульяновской области. Вот и таскаемся туда с сетками. Пока доедешь, половина продуктов насмарку.

— Он служит там?

— Не служит. Ему не служить уж теперь. Ни за что попал. Сам посуди, за девушку вступился. За честь девушки. Он ему говорит, ну-ка, повтори еще раз. Ну, тот повторил, я, говорит, твою девушку за полтора рубля под себя подложу. Нет, ты попробуй, еще повтори. Ну, он опять сказал. Сын-то и самбо, и вольной борьбой занимался, он взял его за грудки, за рубашку так взял, как следует. И, главное, не камнем, не железкой, а — все…

— Как это все?

— Да вот так, все — значит, все. Насмерть.

— От того, что за грудки? Может быть, тот упал и головой обо что-нибудь ударился случайно?

— А кто его знает, там не помнил потом никто ничего. Они же вместе все пили, приятеля в армию провожали. И вот, пожалуйста, — десять лет. Пять уже прошло. Сын школу без единой троечки кончил, у нас все как надо было. Я и сам, между прочим, по двум видам кандидат в мастера. Знаю, у вас говорят: сила есть — ума не надо. Чепуха, тут без ума не сделаешь ничего. Ни одной троечки у него не было. Я, как это, сразу к прокурору, но она, правда, сразу сказала, меньше пяти ему не выйдет никак. А для меня тогда и пять показалось… Да, что говорить, вот ты представь, у тебя сын, ты девятнадцать лет его каждый день… Ну, а тут выездная, да показательный, и за пять уже молил, а вон десять вышло. И ведь он непьяный был. Как у нас говорят, не пьяный, а выпимши, ну, да им разве докажешь. Раз принимал алкоголь, отвечай по всей строгости советского закона. Да он и не отпирался. Я, говорит, выпимши был, мы друга в армию провожали. А прокурор тогда снова обещала, что теперь только, когда полсрока будет, тогда можно будет обращаться и просить. Так уж половина прошла. Вот все время и ездим. Видишь, женщина сидит? Ну да, супруга. Ты сколько ей дашь?

— Лет сорок восемь, наверное.

— Ну вот, а ей всего сорок пять, даже нету еще. В одну ночь тогда поседела. И тоже все ездит. Я, правда, два свидания пропустил. Приехал, как всегда, к девяти, а мне говорят, подожди до половины десятого. Я жду. Мне говорят, подожди до половины одиннадцатого. Я жду. Мне говорят, подожди до половины двенадцатого. Я жду. Ну, и тут сердце схватило. Хорошо, у жены еще шестьдесят рублей оставалось, машину где-то нашла. Я в городе уже очнулся. В реанимации. Сильно болело. Доктор язвительный такой попался, твое, говорит, счастье, что первый раз в пятьдесят схватило. Если в тридцать, у нас обычно не переживают. Ну, вот так и пропустил два раза. А сейчас, когда были, вышел он ко мне, осунулся весь, ключицы торчат, понятно, не курорт. Сашенька, говорю, что тебе, сыночек, привезти-то, скажи только. А он мне: ничего, папа, не надо, ты только здоровье свое береги. Вот так и ездим.

— А самолетом не лучше будет?

— Раньше как раз самолетом и летали. А теперь прямой рейс отменили, приходится с четырьмя пересадками. Дешевле, конечно, только за дорогу издержишься, всю разницу перекрывает. Ну, уж теперь недалеко. До Тамбова только, а там все тропинки знакомы.

— От Тамбова еще добираться?

— Нет, это я так сказал, про тропинки, я тамбовец коренной. И все предки, и отец, и дед там жили. Город у нас красивейший. Не бывал, случаем?

— Не приходилось.

— Обязательно приезжай. Из всех городов с ним только Саратов может сравниться. Но тот в основном новый, его немец сильно разрушил. А у нас дома остались, которых и в Питере нет. Поэты у нас жили всякие, писатели. Известный город. Я и сам, между прочим, стихи пишу. И прозу даже. Придешь иногда домой, ну, между нами говоря, чуть-чуть датый, с позволения супруги, конечно, и спать не можешь. Испишешь страниц десять-двенадцать стихами или прозой тоже, протаскиваю я там в основном себя и супругу мою, а утром встанешь и думаешь, какой это дьявол к тебе приходил? Супруга, правда, сердится потом, жжет все на газу, а то бы целые тома потомкам достались. Я, знаешь, как считаю, что Сергей Есенин тоже от того убить себя захотел, что дьяволята его по ночам замучили. Да у нас кто достойно помер-то? Только Шолохов, его, я смотрел, на лафете везли, как маршала. А Фадеев сам решил разобраться. И Зощенко тоже все время ругали. А за что ругали-то, он что — он с тем боролся, что каждому мешает и быть не должно. А ему говорят, значит, ты сам против, и сам мешаешь, значит, сам ты враг. А что, скажешь, теперь все в порядке, бороться уже не с чем? Вот сам ты, к примеру, пьющий человек?

— Скорее все-таки непьющий.

— Я тоже нет. Но иногда, с разрешения супруги, конечно, могу себе позволить. Вот в Моршанске, например, прихожу в магазин и какую картину вижу? У нас ведь как по закону положено, это если больше сорока градусов, то, конечно, с одиннадцати до семи. А если меньше, так это с открытия до закрытия. И вот я прихожу уже в восемь, а мне не дают. Хотя вижу, что за прилавком есть. Как же так, говорю, там в вине всего восемнадцать градусов, вы права никакого не имеете! Меня чуть не в милицию. И ты подумай, это ведь не просто так, это постановление Совета Министров на эту тему нарушается, там же все на эту тему черным по белому, а они хоть бы что. А в Мичуринске вообще по воскресеньям ничего не дают. Можно, конечно, запасаться, но, скажем, если вчера денег не было, а сегодня друга встретил? Может, столько лет с другом не виделись, а тут воскресенье. И вот у нас все так, по углам шепчемся, а прямо сказать, как есть, не можем. Это не твою объявили?

— Мою. Счастливо. Удачи вам.

— Спасибо. И тебе тоже. Но ведь, знаешь, горечь самая, что сидит он ни за что. Ведь за честь девушки вступился. Хоть я бы за эту девушку и полтора рубля не дал. Полтинника за нее, суку, жалко, ей-богу!

Часы

Какой-то у меня нелепый и, я бы даже сказал, расхлябанный рассказ получился. Ну, начать хоть с самой первой фразы: «Егупов всю жизнь хотел купить старинные часы». Все в этой фразе вроде и верно, но на самом деле каждое слово, кроме фамилии героя, настолько неточно, что обязательно нуждается в комментарии, иначе может быть понято даже совершенно превратно.

Конечно же, в своей жизни Егупов был занят еще множеством дел, а отнюдь не только желанием часов, и случались, нет, не моменты, а длительные периоды, когда совсем не до того, когда бы выжить — и хорошо, какие уж там часы! Да к тому же из понятия «вся жизнь» следует вычесть годы детства, когда ни о каких старинных часах он просто не знал, а также годы, оставшиеся Егупову до смерти, которых вполне может быть еще довольно много. Я лично ему всячески этого желаю.

И насчет «хотел», тоже нюанс. Хотение, истинное хотение, предполагает нечто гораздо более определенное, чем то, что испытывал Егупов. Это было скорее нечто среднее между желанием и мечтой, с одной стороны — очень конкретное и чувственное, как голод или тяга к женщине, но с другой — чрезвычайно эфемерное, напоминающее тоску по однажды виденной кромке розового неба на горизонте перед летним восходом, кромке, которая, может, и не была столь розовой, и, вернее всего, никогда уже такой не будет, но все же… Или стать миллионером и на собственной яхте проплыть по Средиземному морю… Нет, это совсем не то. Слишком грубо.

Понятие «купить» тоже на самом деле не отражает всей сути положения. Если человек, действительно, хочет что-то конкретное купить, он или начинает на это зарабатывать и откладывать деньги, пусть даже с дальней перспективой, ищет объект, приценивается и, в конце концов, если желание не проходит, осуществляет задуманное. Или ввиду явной нереальности, ну, например, в отношении «Мерседеса-600» или «Джоконды», изначально отказывается от намерений и ограничивается тщательно хранимой вырезкой из журнала. Но со старинными часами чисто денежные отношения гораздо сложнее и не умещаются в строгие рамки слова «купить». Уже не говорю о том, что некоторые получают их по наследству, случайно находят на свалках, хитро выменивают у простодушных старушек на электрическую мясорубку, и о прочих мифических случаях, вошедших в устное народное творчество. Даже если это отбросить, то все равно сама идея копить деньги на старинные часы, откладывая по червонцу в месяц при порвавшихся штанах, осыпающемся на кухне потолке и маячущем впереди летнем отпуске отдает некоторой дурковатостью, а уж в чем-в чем, но в этом Егупова обвинить никак нельзя. Да и к тому же сам акт покупки. Он предполагает выплату совершенно определенной суммы денег за совершенно определенный товар.

Вот тут мы уже подходим к тому, что и выражение «старинные часы» не совсем точно. Старинные часы бывают разные. Настенные, настольные, каминные, напольные, башенные, «каретники», «луковицы», серебряные, бронзовые, каменные, деревянные, с открытым механизмом под стеклянным колпаком, фарфоровые, восточные и западные, швейцарские и английские, с боем и с музыкой, с календарями и дополнительными циферблатами, с движущимися фигурами… даже просто перечислить нельзя, сколько там всего бывает. И Егупов обо всем этом прекрасно знал, он специально данным предметом интересовался, даже литературу кое-какую на сей счет почитывал, но окончательно представить в подробностях объект своего вожделения не смог. Так, в общих чертах… Но об этом позже. Тут же примешивалось еще и понятие цены. Об этом тоже позже.

И вот при всех этих оговорках я все же вынужден остановиться на той самой первой фразе, потому что, сознавая все ее несовершенство, не сумел подобрать ничего более точного. Итак:

Егупов всю жизнь хотел купить старинные часы.

Но самое-то ужасное, не только и не столько несовершенство этой фразы меня угнетает. Хорошо было бы, если так! Другое и в гораздо большей степени заставляет волноваться за судьбу рассказа. И, что самое обидное, не внешний какой-то фактор, внешний мы быстренько устранили бы. Нет, причина гнездится изнутри и потому необорима. Никак не могу я преодолеть собственного желания изложить сначала историю, никакого отношения к Егупову не имеющую. Вынужден смириться и — изначально еще больше все испортить. Нет у меня даже возможности воспользоваться известным приемом, когда автор, чувствуя за собой какой-то грешок, предлагает читателю определенное место по желанию пропустить и продолжать далее с такого-то абзаца, никакой, мол, потери для понимания и развития сюжетной линии не будет. Не хочу я делать такого предложения, даже наоборот, всячески заинтересован, чтобы прочитано было все подряд, без малейших пропусков, со всем возможным вниманием. Вот какое у меня безвыходное положение. Не знаю, смогу ли хоть как-то себя реабилитировать краткостью изложения. Но тут, по крайней мере, обещаю постараться.

Один человек прожил с женой тридцать пять лет. Женился в двадцать три, никаких вредных страстей и привычек не имел, не пил, не курил, за бабами не бегал и хорошо работал. Работал так хорошо, что еще пятидесяти не было, как стал начальником отдела крупного министерства, а потом довольно быстро и заместителем министра. Материальный достаток, соответственно, рос, уровень жизни поднимался, вообще все было хорошо. Имел человек только одну и довольно невинную страстишку. Каждую неделю в пятницу он с друзьями расписывал «пульку». Играли всегда одной и той же компанией. Редко, когда кому-то одному мешали чрезвычайные обстоятельства (а тут помешать могли, действительно, только обстоятельства чрезвычайные), приглашали партнера со стороны, но тоже, конечно, не совсем со стороны, а игрока определенного уровня и положения, и только по серьезнейшим рекомендациям. Приятели со студенческих лет, они же и партнеры, примерно одинаково продвигались по службе, никогда не попадали ни в какие неприятные истории, так что и с этой стороны никаких неудобств не возникало. Только один из них в какой-то мере явился исключением, не обзавелся семьей, вот у него-то постоянно и собирались. Играли только по маленькой, да и класс имели примерно равный, а в среднем за месяц в финансовом выражении получались плюс-минус какие-то сущие копейки. И, с этой стороны, семейному спокойствию ничего не грозило. Единственное — могли порой засидеться довольно поздно. Но и в таком случае обязательно звонили женам, предупреждали и говорили, чтобы ложились без них. Человек, о котором идет речь, тоже всегда так поступал, жена его слушалась, действительно, ложилась спать и прекрасно засыпала. Но на утро считала своим долгом выразить некоторое неудовольствие. Нет, не то, чтобы скандалы закатывала, но так, минут пять-десять поворчать, больше для порядку, а потом еще часок-другой подуться — это уж непременно, в этом она себе отказать не могла. Ну, а потом все опять шло своим чередом до следующей пятницы. И история повторялась снова: пулька, звонок, на цыпочках через переднюю, чтобы не потревожить супругу, утренняя сцена, дутье и автоматическое примерение. В году пятьдесят две недели. Не больше двенадцати из них нарушали традицию — отпуск, болезнь, неожиданно рано закончившаяся игра. Так что возьмем для ровного счета — сорок. Но это уже минимум. Итак, минимум сорок раз в год. Как я уже говорил, прожили они тридцать пять лет. Перемножаем, и получается тысяча четыреста. И вот как-то в очередную субботу человек встал, умылся, побрился, почистил зубы, позавтракал (до завтрака жена никогда ничего неприятного не говорила, что она, совсем глупая, что ли?) и получил свою обычную порцию по поводу вчерашней задержки. Потом человек молча встал из-за стола, вышел на балкон (они жили на одиннадцатом этаже), неловко, почти по-стариковски (почему-то именно это в последний момент особенно поразило жену, она даже успела подумать: как же быстро бежит время, ведь еще, кажется, вчера он был легок и юношески изящен в любом движении…) перевалился через перила и на балконе остался только правый тапок. Наверное, соскочил, когда хозяин находился в нелепой позе — животом на перилах, задирая вверх ноги и как будто пытаясь достать руками что-то там внизу. Тапок соскочил, а надевать его человек уже не стал.

Теперь я со спокойной душой могу вернуться к Егупову. Идея Егупова относительно старинных часов не имела никакого отношения ни к моде вообще на старинные вещи, так как зародилась еще до ее возникновения и не исчезла со спадом массового интереса, ни с коллекционерством — даже самые смелые мечтания никогда не простирались далее одного экземпляра, — ни с иногда встречающейся у мужчин тягой ко всяким сложным механизмам, потребностью в них покопаться — как раз сама механическая часть часов трогала Егупова меньше всего, он совсем ни в каких механизмах ничего не понимал и к тому не испытывал ни малейшего желания.

Отца, имею в виду официального, у Егупова никогда не было, мать, болезненная бесцветная женщина, мелкая служащая какой-то конторы, умерла, когда герой служил в армии, буквально за пару дней до конца службы, так что даже не пришлось брать увольнительную, просто чуть раньше демобилизовали. После кладбища несколько сослуживиц покойной и соседи по коммунальной квартире устроили поминки. Устроили в складчину, так как всех сбережений в стоявшей на буфете треснувшей сахарнице обнаружилось пятьдесят рублей с мелочью, это еще на старые деньги, то есть столько, сколько обычно оставалось у матери при жизни перед получкой, а она как раз перед получкой и умерла. Родственников, даже дальних, не было вовсе, а у только что сошедшего с поезда солдата, что возьмешь? Вот и пришлось устраивать складчину. Стол соорудили скромный, но вполне приличный, и вообще все вышло очень прилично, никто даже почти не напился, только муж лифтерши Даши попытался под конец затянуть какую-то песню, но его быстренько отправили спать, благо недалеко, через две комнаты. Когда сослуживицы разъехались, а соседки, прибрав со стола, пошли на кухню мыть посуду, свою собственную, так как она тоже была в складчину, Егупов остался один, откинулся на спинку стула, вытянул гудящие после тяжелого дня ноги и огляделся.

Егупов очень любил мать, и хоть три армейских года сделали разлуку с ней если не привычной, то уже вполне терпимой, все равно именно встреча с матерью — не возвращение домой, о доме он никогда всерьез даже не вспоминал, это что-то было довольно безликое и никак сердце не затрагивающее, — а только встреча придавала смысл всем его действиям до сих пор. Самое удивительное, что смерть эта обессмыслила не будущие поступки, о них Егупов пока совсем и не думал, а как раз прошлые, только что казавшиеся предельно естественными и само собой разумеющимися. Зачем он куда-то так рвался последние месяцы, зачем вместе со всеми «стариками» с таким нетерпением отсчитывал сначала недели, а потом уже и дни до приказа и вообще, зачем и куда он приехал, почему именно сюда, в эту комнату? Ивот он сидел и сухими глазами с пристальным любопытством оглядывался по сторонам, пытаясь вызвать в себе воспоминания, пусть давние, детские, пусть заставляющие заплакать, но способные наделить окружающее каким-то смыслом, вызвать к жизни и оставить навсегда с ним, ну не навсегда, хоть только на одну сегодняшнюю ночь, силу, способную оправдать прошлое и будущее.

Комната была по тем временам на двоих довольно большая, метров шестнадцать. Как войдешь, сразу направо большой фанерный крашенный морилкой платяной шкаф, с мутноватым зеркалом посреди, треснувшим в нескольких местах, но не от ударов, а скорее просто от плохого качества стекла. Дверцы в шкафу постоянно перекашивались, Егупов несколько раз еще до армии пытался их поправлять, но толку мало, пересохшая фанера плохо держала петли. Тот стол, что стоял сейчас раздвинутым посреди комнаты, обычно в сложенном состоянии размещался у правой же стены дальше, за шкафом. Хороший крепкий стол и четыре стула к нему, тоже хорошие, крепкие, с сидениями, обитыми коричневым дерматином и такими же дерматиновыми высокими прямыми спинками. Правда, одна ножка у стола почему-то чуть короче других, но под нее обычно подкладывали несколько смятых спичечных коробков, и стол, особенно под чистой скатертью, а скатерти здесь всегда были чистые, выглядел очень прилично. У противоположной стены, слева от входа, шли по порядку: тумбочка, материнская кровать и буфет. Тумбочка, когда-то покрытая толстым слоем белой блестящей краски, имела вполне вероятно тайное больничное происхождение, но краска эта сильно облезла и даже во многих местах отслоилась целыми пластами, так что теперь уже замаскировалась под домашнюю мебель полностью. На ней тоже всегда лежала чистая салфетка, отделанная по краям «ришелье», а сверху помещалась черная эбонитовая лампа, ну, этой уже своих канцелярских корней скрыть было совсем невозможно. Далее кровать. Обычная, металлическая, никелированная, с панцирной сеткой. И затем то, что мы уже пару раз назвали буфетом, хотя у меня лично нет никакой уверенности в правильности этого наименования. Это сооружение, однако, многие еще должны помнить, в 50-е годы оно встречалось часто. Внизу такой двустворчатый шкафчик, высотой примерно по пояс, на нем в углах четыре столбика, а на них конструкция из трех тоже шкафчиков, но со стеклянными дверцами, два поменьше по краям, и один, побольше, в середине. При этом дверцы там были не прямые, а полукруглые, и стекла не цельные, а длинные и тонкие кусочки. Некоторые почему-то синего цвета. Заднюю стенку между нижней и верхней частью сооружения занимало узкое зеркальце, все стоявшие здесь предметы удваивались, что создавало впечатление дополнительного изобилия.

Впрочем, у Егуповых здесь никогда ничего не стояло, кроме уже упомянутой треснувшей сахарницы, которая, насколько Егупов себя помнил, никогда не использовалась по прямому назначению, туда складывалась материнская зарплата и оттуда бралось на расходы.

Егупов еще раз оглядел всю комнату и более ничего не увидел. Он и так был уверен, что не увидит, но зачем-то все же оглядел. Каждый предмет здесь оказался ему предельно знаком, но при этом не вызывал ни мыслей, ни чувств. И потому взгляд скова остановился на сахарнице. Ему захотелось представить, как мать подходит к буфету, усталым движением, у нее все движения были усталыми, ставит на него свою неизменную черную клеенчатую сумку, достает оттуда маленький пузатый кошелек с тугой застежкой, вынимает деньги, еще раз их пересчитывает, кладет в сахарницу, аккуратно накрывает крышкой… Захотелось представить все это, чтобы еще раз воскресить образ матери и чтобы узнать предел своей тоски. Но ни того, ни другого не получилось.

И тогда Егупову впервые пришла мысль о часах. Почему именно тогда, при взгляде на сахарницу, и почему именно о часах, я не знаю.

Потом он вынул из-за шкафа раскладушку, на которой проспал всю свою жизнь, так как хоть и большой считалась комната, но ставить там вторую кровать было особенно негде, да и выглядело бы нелепо, постелил постель и лег, не потушив свет, думая, что долго не заснет. Но заснул он сразу и спал крепко, без всяких снов до самого позднего утра, враз и на всю жизнь потеряв армейскую привычку к раннему подъему.

Возможностей для особой раскачки не было, и Егупов сразу же пошел работать на завод рядом с домом. Там, как человека, хоть и с десятилеткой, но без всякой специальности, его пока послали в цех ширпотреба, сказав, что в самые ближайшие дни, как только представится возможность, определят учеником к каком-нибудь мастеру — овладевать настоящим делом.

Цех ширпотреба только назывался цехом, а это был просто закуток в старой подсобке, где стоял небольшой допотопный пресс и пара верстаков. За верстаками сидели такие же бедолаги, как Егупов, и совершали несколько однотипных движений. Посреди размещались три большие железные коробки. Надо из одной взять нижнюю часть зажима лыжного крепления, из другой — верхнюю, а из третьей — заклепку, и обе эти части заклепкой соединить. Получившаяся заготовка укладывалась в коробку поменьше, стоявшую перед каждым рабочим, и когда коробка эта заполнялась доверху, ее относили к прессу, за которым мрачный старик монотонно дергал какие-то рычаги и, заклепывая заклепки с расклепанной стороны, доводил продукцию до кондиции. Заработок здесь был крохотным, но Егупова место пока устраивало, он хотел поступить в техникум, раздобыл учебники и начал старательно готовиться, а заклепки как раз оставляли голову чистой и вполне пригодной к усвоению знаний. Да и с заготовками постоянные перебои, то верхней части не хватает, то нижней, то заклепки кончились, а то и пресс поломался, его дед семь раз на неделе чинил. Нет, не перетруждался особо Егупов. И не дергал сильно начальство, оно то ли подзабыло об обещании, то ли всё мастера свободного не было, только пребывание Егупова у заклепок затянулось на несколько месяцев, и тут он поступил в техникум на вечернее, разумеется, отделение по экономической специальности. Когда на заводе вспомнили про Егупова и узнали про техникум, то страшно обрадовались, так как на пенсию собиралась инженер по соцсоревнованию, на ее место никто из настоящих инженеров идти не хотел, а брать человека совсем без образования нельзя. Егупов дал согласие, с годик еще проваландался на своем ширпотребе, но, правда, стал получать чуть больше, мастер ему начал слегка приписывать к наряду, видать, сверху намекнули, что надо поддержать парня, как бы не сбежал, а уже на последнем курсе официально оформили на должность. Она тоже, надо сказать, была непыльная.

Так Егупов закончил техникум, потом поступил на заочный в институт, тоже закончил, тем временем его несколько раз перебрасывали в соответствии с нуждами предприятия то на технику безопасности, то на научную организацию труда, и, в конце концов, оказался он в плановом отделе, где и нашел в итоге свое постоянное пристанище.

Па последнем курсе института Егупов женился. Жена его работала секретаршей в министерстве. Очень добрая и аккуратная была женщина, но детей у них не получилось. Семейной трагедией это, однако, не стало, они, конечно, хотели детей, и были бы очень рады их появлению, но не столь страстным оказалось это желание, чтобы в противном случае обессмыслить свою жизнь, да и способность без особой болезненности смиряться с существующим положением вещей стала для обоих супругов чертой отличительной.

Жили они первое время в комнате Егупова. Потихоньку обзаводились приличной, соответствующей времени мебелью. Сначала вместо железной кровати появился раскладной двуспальный диван, тогда они считались очень модными, и за ними гонялись, но Егупову удалось достать, то есть не достать, доставать он ничего не умел, а случайно во время длительных поисков наткнулся на огромную очередь и сумел достояться, и ему, по счастью, хватило. После кровати исчезла больничная тумбочка и появился низенький журнальный столик с ярко блестящей лакированной поверхностью. Прошло еще несколько лет, и в устах жены Егупова промелькнуло уже пару раз заветное слово «Хельга», кто подзабыл, могу напомнить, это было тогда такое немецкое чудо, нечто вроде серванта, по которому все с ума сходили.

Но тут произошло событие, в жизни Егуповых одно из самых переломных. Их дом потребовался какому-то серьезному учреждению, и супруги получили отдельную квартиру. Для жены Егупова это событие счастливое и радостное без малейшей примеси, она и в комнату к мужу пришла с величайшим облегчением, что избавилась от проживания в доме отчима, с которым сильно не ладила. А уж отдельная квартира, с собственной кухней, где не нужно ждать очереди у плиты и скандалить, что заняли «твою» конфорку, где и в ванной и в уборной, сиди сколько хочешь, и никто не будет тебе стучать и требовать, чтобы «прекратили это безобразие, ведь все живые люди», все это могло привидеться только в розовых мечтах. Но для самого Егупова тут не было однозначной простоты. Нет, он, конечно, тоже бесконечно рад, и всем на работе рассказывал, и принимал поздравления, но был еще и некий привкус. Навсегда уходили из его жизни люди, устроившие в свое время в складчину поминки по матери, и сама эта комната, многое помнившая комната, не забывшая и того взгляда, которым он оглядывал ее, оставшись один вечером после поминок, уходил двор, где знаком каждый камень, каждая царапина на стоящих посреди двух могучих скамейках с литыми чугунными ножками, каждое пятно облупившейся штукатурки вдоль стен окружавших двор домов, уходила булочная на углу, дорога до школы, каток в ближайшем сквере, хотя какая там школа, какой каток, Егупов давно забыл, как они и выглядят, а все равно что-то тут не совсем ладно…

Но это все, естественно, мелочи, главное — получена отдельная квартира, радость огромная, но и забот тоже достаточно. Квартира хоть и в новом доме, но сразу же требовала ремонта, обои ужасного цвета (это тоже новое, что появилось в их жизни, до того на цвет обоев особого внимания не обращалось, а тут вдруг первое, что бросилось в глаза — какой он ужасный), наклеенные вкривь и вкось, даже кое-где уже пошедшие пузырями, линолеум местами приподнят и покорежен, рамы закрываются плохо… Короче, дел хватало. А при этом свободного времени у Егупова стало меньше, теперь дорога до работы занимала около часа в один конец, да еще и утомляла. И все же супруги со всеми неполадками справились почти исключительно собственными силами, и обои переклеили, и где надо подстругали, подкрасили, поправили, поприбивали. Но не так это все быстро произошло.

Сам переезд тоже денег стоил. Вроде никаких особых вещей и нет, а оказалось, что поднакопилось за годы и посуды, и белья, и сковородок каких-то, и кастрюль… Вот веник, скажем, старый совсем веник, совсем как будто незачем его везти, но новый еще купить надо, а подметать сразу потребуется, так приходится и веник паковать. Одним словом, набралось мелочей. Но в новой квартире вдруг обнаружилось, что их на самом деле катастрофически не хватает. Ну, например, светильники. Раньше обходились простеньким абажуром, думали, правда, со временем сменить его на стеклянную «тарелку», но это со временем, так, далеко не в первую очередь. А как стали снимать да рассматривать, выяснилось, что вешать второй раз толком нечего. Но это еще полбеды. А вот в коридоре и в кухне привыкли, горит лампочка в патроне, известкой заляпанном, да мухами засиженном, и хорошо, что горит, вот когда перегорает, тогда только разговоры начинаются — по чьей вине да кому вставлять новую. А тут, в своей квартире оказалось: туда и сюда нужен отдельный и специальный светильник, тот, что для передней, скажем, он для кухни не подходит. Или стол на кухню. Раньше обходились неизвестно в каких веках сколоченной из досок да крытой клеенкой тумбой с простенькой крашеной полкой над ней, а нынче потребовался хоть какой, да столик, и табуретки к нему. Те же шторы. Прежние, с маленького двустворчатого окна, и половины нового с балконной дверью не закрывали; опять и на кухню нужно, и карнизы… Да всего и не перечислишь, даже самого необходимого. А все деньги, все деньги, там пятерка, здесь червонец — и вот опять до зарплаты неизвестно, как дотянуть, хорошо, если на работе трояк в долг перехватить удастся, ведь кушать тоже хочется, не старики еще, аппетиты хорошие.

Но супруги, люди реальные, и не рвались, чтобы все сразу, так что и старенький платяной шкаф послужил, хоть в последнее время одну из дверец даже веревкой подвязывать пришлось, и буфет постоял, конечно, уродина, а все же прочный и вместительный, про обеденный стол и говорить нечего, кто там разберется, что у него скатертью прикрыто, и так же подкладывались спичечные коробки под короткую ножку. Но потихоньку обживались. Экономили, жена мужу по третьему разу манжеты на рубашках подрубала, носки штопались, на ботинки набойки ставились, и никто из этого, между прочим, никакой особой трагедии не устраивал. Жили нормально и даже считали себя людьми в какой-то степени удачливыми, за зиму пару раз в театр выбирались, в кино каждый месяц ходили, летом за город на электричке ездили, знали хорошие пляжи, где народу немного, а осенью так и по грибы, привозили полные корзины, даже засаливали иногда несколько банок. Как-то раз Егупова на курорт ездила, в Железноводск, ей профсоюзную путевку дали за двадцать рублей, грех было отказываться, дома больше потратишь. Вернулась очень довольная.

Шли годы. Егупова сделали заместителем начальника отдела. Жена его выросла от секретаря до заведующей приемной. И зарплаты стали чуть побольше, и самые первоочередные дыры оказались заткнуты, так что становилось полегче. Вот уже выкинули, наконец, фанерного инвалида с подвязкой, место его занял недорогой, но очень приличный светлой полировки трехстворчатый шкаф, буфет сменили на небольшой сервант с милыми стеклянными полочками. Последними исчезли стулья, расшатались, да и дерматин на них совсем порвался, купили новые, мягкие, с обивкой под цвет портьер. Только стол никак не хотел сдаваться, его и не трогали, уж очень хороший и прочный стол, по сравнению с ним все современные какими-то уж слишком хлипкими кажутся. Правда, в конце концов, Егупов прибил к ножке толстый кусок кожи, и с этой стороны проблем совсем не стало.

Появлялись новые вещи. Как-то по случаю через знакомых приобрели за семьдесят рублей телевизор «Неман» в отличном состоянии, и не прогадали, он прослужил потом еще очень долго. В комиссионке достали холодильник «Север», маленький, но им на двоих вполне хватало, и тоже повезло — вполне надежная оказалась покупка, практичная.

Но все это время мысль о старинных часах, за исключением, может быть, только самых трудных минут, не покидала Егупова, пусть в виде даже самого слабого намека, легкой тени, но не покидала. Только в двух знакомых домах он видел действительно старинные. Одни — настенные, деревянные, русской работы, с нарядным белым эмалевым циферблатом и очень красивым металлическим маятником с прорезями. Но, посмотрев на них несколько раз, Егупов окончательно понял, что стенные его все-таки не устраивают, в них нечто от картины, а не от предмета, какая-то излишняя декоративность что ли, с одной стороны, а с другой — не хватало необходимой солидности… Впрочем, Егупову трудно было сформулировать определенно, да и не требовала его идея никакой определенности, просто чувствовал — не то, и все тут. Вторые часы он видел всего один раз, случайно, но там вообще все было забито редчайшим антиквариатом, которому хозяева прекрасно знали цену. Часы эти французские, времен Великой революции, золоченой бронзы, размером с большой телевизор, каждый час играли свою мелодию, потом начинали бить, и под этот бой из крохотных воротец появлялась движущаяся фигурка, олицетворявшая разные периоды жизни человека. В час он появлялся младенцем на руках у матери, в два — мальчишкой, играющим в мяч, в три — юноша брал в руки книгу, на четырех — целовался с девушкой и так далее. А в двенадцать выплывал уже лежа на кровати в окружении многочисленного потомства, но тут вослед выскакивала смерть с косой и забирала человека с собой. Егупов, разумеется, не сидел перед часами весь день, ему, заметив столь повышенный интерес, вежливые хозяева все это продемонстрировали довольно быстро, но он, сразу же восхитившись максимально, к чести своего здравого рассудка, сумел понять, что эта штука ему нисколько не по зубам, и никогда не будет, что здесь и мечтать не о чем, это как в Эрмитаже, дали посмотреть ― и то слава богу. Но, может быть, именно по причине своей несбыточности и эти часы не затронули самых глубинных струн в душе Егупова и мало повлияли на формирование образа реально желаемого.

В середине 70-х годов Егупова назначили начальником отдела. Завод за это время реконструировался, превратился в объединение, так что пост был очень немаленький, со вполне приличной зарплатой. И как раз в тот же момент Егупову едва не повезло, но не совсем так, как хотелось бы. Однажды на дне рождения у сослуживца, старого обеспеченного холостяка, он обратил внимание на использующуюся как пресс-папье небольшую бронзовую фигурку девушки с корзиной цветов в руках. Что-то показалось в ней Егупову необычным, и, взяв в руки с позволения, разумеется, хозяина, он понял причину своего интереса — от фигурки в разные стороны и в самых неожиданных местах отходили какие-то штырьки неясного назначения. Но хозяин на недоуменный вопрос гостя дал сразу же исчерпывающие объяснения. Еще от родителей с незапамятных времен осталась на антресолях коробка разных частей от корпуса бронзовых часов. Хозяин даже, прослышав, что такие вещи нынче в цене, носил их в комиссионку, там сказали, что действительно, если корпус собрать да подреставрировать, то вполне и без механизма могут поставить рублей пятьсот, наверняка продастся, но сначала надо все довести до ума. У хозяина таких возможностей нет, и где взять этих реставраторов, и дерут они, говорят, сейчас столько, что, может, и расходы не окупятся, да и деньги не так уж нужны, одним словом, решил не вязаться, засунул коробку на прежнее место, а некоторые фигурки использует, эта вот девушка бумаги придерживает, а там вон лошадка — просто на книжной полке как украшение стоит. Егупов загорелся, сейчас, при гостях это было, конечно, не очень удобно, и тем более подвыпивши все, танцевать хотят, и не до того, но на следующий буквально день напросился специально посмотреть ту коробку и был так настойчив, даже несколько до неприличия настойчив, что уговорил слегка ошарашенного неожиданным напором хозяина продать все вместе за двести рублей. И сразу побежал с коробкой домой.

Когда Егупов спокойно разложил все детали на столе, каждую тщательно протер от пыли тряпкой и потом составил конструкцию целиком, используя где кусочки пластилина, где липкую ленту, а где и просто обломки спичек вместо вывалившихся штырьков, то понял, что нашел, наконец, нужное: корпус представлял собой небольшой, величиной с коробку из-под туфель параллелепипед на гнутых ножках, по фасаду которого вокруг дырки от циферблата и по бокам были вычеканены медальоны с пасторальными сценками, но главная прелесть в верхней площадке. Там располагался источник в виде головы фавна, изо рта которого вода бежала в каменный жбан. У жбана юноша, изящно встав на одно колено, собирался поить лошадь, поглаживая ее по морде, а рядом в кокетливой позе остановилась девушка с корзиной цветов. Было тут и еще несколько отдельных крохотных фигурок — птичка, тоже присевшая попить на краю жбана, широкополая, с большим пером шляпа юноши, скинутая им на траву, кустик с розами у самого края площадки… Правда, работы, действительно, виделось много, и корпус слегка деформирован, да еще одна ножка отломана, хотя сам обломок в наличии имеется, и некоторые фигурки с потерями, у юноши нет кисти левой руки, у лошади — правой задней ноги, от жбана кусочек откололся. Но главное — все это бесчисленное множество мест соединения фигурок в единое целое, штырьки с резьбой и пазы под них, требовали полного ремонта, долгой и кропотливой реставрации. Тут только Егупов оценил полный объем работ и их сложность, но это поначалу не сильно уменьшило его энтузиазм.

Егупов стал обзванивать всех знакомых и спрашивать, нет ли у кого хорошего реставратора. Он получил и записал на всякий случай телефоны специалиста по фарфору, обивщика старинной мебели и даже человека, способного подновить картину. Но ничего по профилю не находилось. Наконец один приятель вспомнил опытного часовщика и дал адрес мастерской. Егупов отправился туда, действительно, нашел мастера, но тот, внимательно осмотрев содержимое коробки, сказал, что корпусами не занимается, а только механизмами, но и под данный формат старинный механизм подобрать не обещает, максимум, что в состоянии сделать, это найти подходящего размера хороший эмалевый циферблат и, может быть, соответствующие стилю стрелки, а уж внутренность поставить современную. Это Егупова даже не очень расстроило, конечно, он предпочел бы, чтобы часы получились полностью старинными, но уж бог с ним, и так сошло бы, однако мастер еще раз подтвердил, что самое сложное — реставрация корпуса, и все равно начинать надо с нее. А тут он ничем помочь не берется и даже не знает, кого посоветовать. Егупов первый раз с момента покупки коробки пришел домой грустный. Тут еще и жена, сразу отнесшаяся к выбрасыванию двухсот рублей из предельно скромных семейных накоплений на, по ее мнению, кучу лома, не очень одобрительно сказала несколько убедительных фраз.

Больше месяца Егупов с каждым, даже хоть чуть знакомым человеком, начинал разговор только с вопроса о реставраторе и, надо признаться, всем порядочно надоел. Но потом все же кто-то из сослуживцев через, в свою очередь, своих знакомых нашел человека, который вроде бы занимается бронзой. Человек этот работал в фирме «Заря» на самой окраине, Егупов несколько раз ездил туда, пока наконец отыскал, но сведения оказались не очень точными. Человек был краснодеревщиком, иногда действительно реставрировал старую мебель, и если на ней оказывались бронзовые накладки, то мог их подправить, почистить и покрыть специальным составом от окисления, но такая сложная работа, как с часами, ему не по профилю, не по плечу, и он не возьмется. Был, однако, крайне любезен и предложил, если какая надобность будет насчет мебели, то всегда пожалуйста, свой домашний телефон оставил.

Прошел еще месяц. Егупов понял, что собственные возможности исчерпаны полностью. Мастерские металлоремонта он обошел почти все в городе, поприставал уже ко всем, с несколькими знакомыми чуть отношения не испортил, но толку не было. Как акт последнего отчаяния, Егупов совершил подход к приемщикам в одну из основных комиссионок, куда иногда заскакивал посмотреть на часы, может быть, хоть эти люди, все же постоянно сталкивающиеся с антиквариатом, наведут на какой-нибудь правильный след. Приемщки подтвердили, что да, вещь хорошая, если ее сделать, и возьмут с удовольствием, но вот посоветовать ничего стоящего не могут, никто из знакомых им реставраторов за такую работу не возьмется. Совсем понурый, с тяжелой коробкой в руках вышел Егупов с приемки и сел на скамейку неподалеку, выкурить сигарету. Тут к нему подкатил очень респектабельный мужик лет сорока, рассмотрел детали от корпуса и сказал, что готов за них в таком виде заплатить рублей триста. Егупов в первый момент даже обрадовался, раз человек готов такую вещь купить, значит, он может, или у него есть кто способный и реставрировать, но мужик ответил, что он, действительно, такими делами сам занимается, но исключительно для себя, а заказов не берет, и еще раз предложил купить. Егупов, сильно огорченный, отказался, но мужик оказался настойчивым и всучил-таки Егупову свой телефон, на всякий случай, если надумает. Бумагу с телефоном Егупов машинально сунул в карман.

Перед тем, как уехать окончательно, решил, раз уж все равно здесь оказался, зайти и в торговый зал, посмотреть, что нынче в продаже. В отделе, как всегда в последнее время, был очень неплохой выбор часов, и даже кое-что вполне устроило бы Егупова, но стоило это кое-что тысячи под три, и оставалось только, повздыхав, отправиться домой. Что он и сделал.

Последующие несколько дней Егупов был необычно молчалив, а жена его как раз наоборот необычно разговорчива. Излагаемые ею мысли были, впрочем, не очень сложны и даже не требовали такой велеречивости. Да, действительно, скоро отпуск, в кои-то веки собрались по-человечески отдохнуть, с трудом отложили несколько сотен, и летней одежды приличной для курорта нет, и с путевками еще не все ясно, и за новый телевизор кредит не выплачен, и пылесос давно починить пора, выключатель заедает, одно мучение с этим пылесосом, а Егупов, вместо того, чтобы заниматься насущными делами, таскается по всему городу со своими железяками, уже выложил за них кучу денег и явно собирается выложить еще.

Короче, вытащил Егупов из кармана бумажку с телефоном, позвонил мужику, тот приехал немедленно и забрал коробку за триста рублей. Кроме прочего, Егупова смущали еще и заработанные им деньги, получалось что-то вроде спекуляции, ему никогда не приходилось продавать вещь дороже, чем покупать, да он за жизнь практически никаких вещей и не продавал, только однажды отнес в комиссионку костюм, когда выяснилось, что потолстел, а костюм вполне приличный. Егупов даже в первый момент хотел отдать все сто рублей разницы бывшему хозяину бронзы, но жена доказала, что это глупость, что Егупов достаточно времени и сил потратил на все свои мытарства с этим ломом, и то, что он нашел такого удачного покупателя, вполне егуповская заслуга, и нечего деньгами швыряться, когда можно посмотреть на них как на законный заработок, да и Егупов ведь не специально покупал, чтобы заработать, а честно хотел для себя, ну, а уж коли не получилось да выдался случай… Впрочем, деньги действительно были далеко не лишними, и жене довольно быстро удалось уговорить Егупова.

И еще минуло несколько лет. Но мысль Егупова о часах не становилась менее четкой. Хотя, конечно, первая неудача несколько его отрезвила, но с другой стороны и раздражила, он ведь реально все-таки соприкоснулся, если не с вещью, то хотя бы с миром, где эти вещи существуют. И, кроме того, стал уже более ясен сам объект желания, он приобрел конкретные формы. Скажу более, Егупову даже случалось иногда, сидя на диване, очень зримо представить себе, вот тут, посреди стены, между книжным шкафом и дверью они должны стоять на высокой, специальной тумбочке красного дерева. И тумбочку эту он тоже представлял очень четко, ее форму, цвет, бронзовые уголки на дверце…

Самое смешное, что как раз с тумбочкой вопрос решился слишком обыденно и просто. В комиссионке на набережной, куда Егупов наведывался реже, чем в другие, так как специализировалась она на мебели, а часы там бывали не всегда, но, все же, если оказывался поблизости, заходил, эта тумбочка обнаружилась, спокойно стояла, никакого интереса ни у кого не вызывала и стоила всего двадцатку. Правда, состояние ее то еще, обшарпана предельно, дверца кривая, верхняя крышка вздувшаяся. Да, честно говоря, и он бы прошел мимо, если бы она не была, ну, просто той самой, что виделась ему под воображаемыми часами. Егупов выписал чек, оплатил, но даже домой забирать не стал сразу, в магазине такое разрешалось, а вечером позвонил по оставленному реставратором из «Зари» телефону, и тот сказал, что завтра можно привозить. После осмотра в мастерской реставратор успокоил Егупова, никаких, мол, проблем, пузыри уберем, все поправим, будет как игрушка, а вещь, действительно, хорошая, не чистого, конечно, красного дерева, фанеровка только, но отличного качества, до эпохи поточного производства сработана. Сошлись за все про все (даже замочек на дверце обещал починить и ключик подобрать) на восьмидесяти рублях. Когда дней через десять принес домой, так даже жена осталась довольна. Во-первых, Егупов неучтенную семейным бюджетом премию на работе получил и мог соврать, что тумбочка обошлась ему всего в пятьдесят, а не в сто, а во-вторых, выглядела она действительно чудесно, а что такое пятьдесят рублей при современных ценах на мебель, когда столько же стоит немецкая подставка под телевизор из ДСП под пленкой, да и за той гоняются. К тому же вообще предмет, не только украсивший комнату, но и полезный, три полочки внутри, ящичек, все это жена быстренько оккупировала своими мелочами, нитками там, булавками, шкатулочками всякими. И встала тумбочка идеально, где Егупов и предполагал, и стояла там, как будто извечно, настолько к месту оказалась.

Теперь уже, сидя на диване, Егупов видел всё четко. Те часы, только сделанные, на этой тумбочке.

И опять шло время. И оказалось, что Егупову совсем скоро должно исполниться пятьдесят. И одновременно почти как раз серебряная свадьба. Решили объединить эти два события и, как следует, отметить. Гостей неожиданно много собралось, для их, разумеется, однокомнатной квартиры, человек двадцать, еле втиснулись, впрочем, было довольно весело, стол отличный, даже потом на кухне немного потанцевали. Разошлись очень, не по возрасту даже, поздно, и Егуповы решили ничего не трогать, только еду из комнаты убрали, чтобы не пахло, и сразу легли спать. А уже на утро, выспавшись, как следует, принялись за уборку и мытье посуды. Но сначала решили рассмотреть подарки, вчера их, впопыхах, благодаря, складывали на подоконник, больше места не было, только цветы разворачивали и в вазу ставили.

Внимание Егупова прежде всего привлекла довольно крупная коробка, что, он помнил, от сослуживцев, от двух приятелей, инженеров из его отдела, хороших ребят, лет двадцать все вместе работают, они как раз вчера больше всех выпили, но, впрочем, без всяких безобразных последствий. В коробке оказались часы. Чугунные. Литье под каслинское. Сантиметров тридцать высотой. Черные. Блестящие. Наверху циферблата сидит девушка и протягивает стоящему внизу юноше цветок. Вот цветок отлит уж слишком топорно, а так бы и очень ничего. Часы назывались «Маяк», о чем и свидетельствовала крупная надпись на циферблате. Чек вынут и цифры на коробке тщательно замазаны шариковой ручкой, но Егупов и так прекрасно знал этот «Маяк», он его неоднократно встречал в крупных универмагах по цене двадцать восемь рублей. Егупов не ожидал, что его память автоматически фиксирует такое множество мелочей, относящихся к часам, даже вовсе его не интересующим. Он узнал по телефону, сколько сейчас точно времени, аккуратно поставил стрелки на подарке, завел его и водрузил на тумбочку.

Потом сел на диван, на то место, с которого привык представлять себе будущее. И огляделся. Все в комнате было у него хорошо. Мебель отличная, давно уже не тот шкаф светлой полировки или сервант, что когда-то считались верхом моды и комфорта, а дорогой румынский гарнитур. На окнах портьеры по шестнадцать рублей метр, люстра чешская с подвесками, телевизор цветной. И не только в комнате, в квартире тоже все хорошо. На кухне польский гарнитур зеленого пластика с нержавеющей мойкой, холодильник «Минск» с отдельной морозилкой, вытяжка над плитой электрическая, чтобы воздух чистый был. Специальный светильник кухонный, немецкий. И в передней тоже специальный — это уже в художественном салоне покупали. Прихожая отечественная, но очень солидная, задняя стенка под кожу обита и на ней крюки. Да что там, в комнате и квартире. В жизни все было хорошо. Жена, дом, работа, друзей вчера вон оказалось сколько.

И тумбочка. И часы на ней.

Егупов еще раз внимательно оглянулся и пошел на кухню помогать супруге мыть посуду.

Больше он никогда не вспоминал о старинных часах.