Наперекор всему

Степан КАРНАУХОВ

НАПЕРЕКОР ВСЕМУ

(ВОПРЕКИ ВСЕМУ)

роман

Шесть часов утра. Вот-вот на шахте №7 начнется утренний наряд, на него и приехал управляющий трестом Алексей Николаевич Зайцев. На улице темень, местами прорываемая желтым светом из окон раскомандировочной и надшахтных сооружений. В феврале день хотя и прибавил, но солнце поднимается еще поздно. С вечера прошел обильный снег, он еще не успел слежаться и несильный ветер поднимает снежинки, легкая метель крутит их над дорогами. К утру крепчает мороз, на улице уже ниже сорока градусов. Последние сретенские морозы, они иногда злее крещенских, зима с летом встречается, говорит его домработница тетя Настя, напоследок лютует, не хочет уступать весне. Но ничего, перетерпим, дождемся и теплых времен.

Двери в раскомандировочную то и дело открываются. Окутанные наружным парящимся воздухом и опушенные белым снегом возникают человеческие фигуры. Они зябко вздрагивают плечами, ударяют руками в теплых рукавицах, не без усилия стягивают их, хлопают одна о другую, затем осторожно снимают с головы шапки с опущенными наушниками и сбивают об стену или об руку снег, налипший за дорогу. От учащающегося хлопанья дверями, от прибывающего многолюдия в раскомандировочной становится шумнее.

Алексей Николаевич не поспешил в кабинет начальника шахты, а заходит в комнатки-закутки участков, где их начальники выдают задания-наряды готовящейся к спуску в шахту смене. Ходьба по морозу выветрила из шахтеров остатки сна, они возбуждены, наступают на начальников участков, вываливая бесчисленные требования на их усталые, неосвеженные сном головы. Некоторые по много суток не могут вырваться с шахты, засыпают на мгновения тут же в раскомандировочной на скамье или сидя за столом. Претензий не к кому не предъявляют - война ведь! - фронтовикам еще труднее, полагают они, где приходится солдатикам спать да приходится ли вообще? Спят на морозе, на мерзлой земле, под пулеметным огнем, под снарядами, минами, бомбами. Как у всех тыловиков, у шахтеров представление о фронтовых тяготах, возможно, несколько преувеличенное, но вполне может быть и так, если на каждой раскомандировке слышно, то у одного, то у другого в доме страшное несчастье, принесенное в казенных конвертах, похоронках. Без всяких призывов, накачек, угроз всем понятно, что только углем, каждой дополнительной тонной они помогут родным страдальцам на фронте. Вон и управляющий трестом прикатил, ему спать да спать бы, а он чуть свет уже мечется по шахтам. На него ведь жмут со всех сторон, и сам не истукан беспонятливый, соображает, какая ныне цена каждой тонне угля. Сбросил полушубок и навострил уши, а вопросов к нему у каждого хоть отбавляй.

В комнату третьего участка втиснулся начальник шахты Сергеев, донесли ему, что трестовское начальство по раскомандировочной шастает. Пусть бы шастало, нужды у Ивана Михайловича к нему никакой и толку от его приезда большого не ждет, будет лишь давить, давай, мол, план и ни каких гвоздей! Но Сергеев приучен почитать начальство, а этого, Зайцева, он и почитает, руководитель сильный, но и побаивается, врезать может так, что и не поймешь откуда только слова такие находит, самые острые, бьющие по наиболее чувствительным местам.

Увидев Сергеева, управляющий, не прерывая разговора с известным всему городу навалоотбойщиком Рыжиковым, устало тряхнул протянутую ему руку. Потом, оторвавшись от разговора, скомандовал:

- Иван Михайлович, собирай людей в общую раскомандировочную. Есть необходимость кое-что сказать...

Сергеев покинул участок и почти сразу же послышался его голос, призывающий послушать управляющего.

Смена третьего участка вывалилась из своего закутка вместе с зажатым шахтерами управляющим. Зайцев энергичным броском вскочил на возвышение, не подошел к деревянной тумбе, изображающей трибуну, а прямо со средины сцены, не дожидаясь ритуального представления, его и без этого на шахте хорошо знали, обратился к притихшим шахтерам.

- Товарищи! Вы, не сомневаюсь, слушаете сводки Совинформбюро. Добили фрицев в Сталинграде и поперли эту погань с нашей Советской земли. Нелегко нашим на фронте. Не для того немцы добрались до Волги, Москвы, Ленинграда, чтобы по-добру, по-здорову убираться назад, откуда пришли. Сопротивляться будут бешено. Немало еще прольется крови до окончательной победы. Всему нашему народу придется как следует напрячься, чтобы покончить с фашистской нечистью. Вы видите, как заработали и набирают мощь эвакуированные к нам заводы. На Тихом океане флот должен поддерживать боевую готовность, с бешеной нагрузкой, без передыха работает железная дорога.

Зайцев тыльной стороной ладони провел по лбу, убирая выступившую испарину.

- Каждый день от нас требуют все больше и больше угля. Мы все, в том числе и вы, шахтеры семерки, конечно, стараемся, как можно полнее удовлетворить эти требования. Трест за военные годы увеличил добычу почти вдвое, но этого недостаточно! Мы получили новое повышенное задание. Да, да, новое задание, хотя и нынешний план под завязку и не все с ним справляются. Я не собираюсь кого-либо агитировать, и без меня понимаете, что значит для фронта каждая дополнительная тонна. Вы тоже участвуете в наступлении Красной Армии, в изгнании немцев с нашей земли. Насколько остро стоит вопрос с обеспечением страны углем вы поймете из телеграммы, с которой приказано всех шахтеров ознакомить.

Управляющий трестом полез в боковой карман пиджака вынул оттуда бумагу и развернул ее в сторону зала. На красном фоне отчетливо выделялось: ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ.

- “Управляюшему трестом Н-скуголь товарищу ...., - читал Зайцев, - Красная Армия, преодолевая упорное сопротивление противника, разворачивает успешное наступление по изгнанию немцев с территории нашей Родины. Масштабы и темпы наступления целиком и полностью зависят от трудовых усилий работников заводов и шахт по обеспечению войск всем необходимым для боевых действий. Вам не стоит разъяснять, что наращивание выпуска продукции для нужд фронта в решающей степени определяется бесперебойным обеспечением предприятий углем. Вверенный Вам трест в текущем месяце недодал к плановому заданию ... тысяч тонн угля, осложняя тем самым работу предприятий. Государственный Комитет Обороны требует безусловного погашения допущенной задолженности до конца месяца. В противном случае может встать вопрос о придании управляющего трестом, руководителей шахт суду военного трибунала в соответствии с законами военного времени.

Председатель ГКО - Сталин.”
Зайцев закончил читать и вопросительно уставился в напряженные лица шахтеров. Время было зимнее и, конечно, давно не летали мухи, но пролети в этот миг самая крохотная, самая тихая мошка ее услышали бы в воцарившейся абсолютной тишине.

На возвышение медленно, даже степенно поднялся Сергеев. От его кряжистой фигуры исходила неимоверная решительность:

- Алексей Николаевич! Передайте товарищу Сталину - мы костьми ляжем, сутками не будем вылазить из лав и забоев, но фронт, товарища Сталина не подведем!

Он неожиданно легко спрыгнул с возвышения и вместе с поднявшимися в едином порыве шахтерами зааплодировал.

Зайцеву не задали не единого вопроса и он, пожимая на ходу протягивавшиеся к нему руки, вышел наружу на крепнувший мороз, во все круче задувавшую пургу, чтобы отправиться на другую шахту.
Через полчаса он уже обходил глубокие траншеи разреза №1. Угольные пласты здесь вскрывали маломощными экскаваторами, нагружая платформы породой, которую отвозили неподалеку в специальные отвалы. Уголь же вынимали также, как и под землей - лопатами. С борта разреза хорошо видно, рабочих, наваливавших раздробленный взрывами уголь на длинные транспортеры, с которых уголь сваливался срузу в железнодорожные вагоны. Лопаты у горняков только мелькали. Согреваются работой, подумал Зайцев.

- Обмороженных много? - спросил он начальника разреза Антонова, плотнее кутавшегося в черный полушубок.

Такие полушубки еще с осени управляющий трестом распорядился выдать начальникам шахт и разрезов, они заметно выделялись среди белых полушубков, выдаваемых как спецодежда другим работникам.

- Слава Богу, пока не допускаем, чтобы обмораживались, разделили бригады попалам и через каждый час подменяем, чтобы отогревались в теплушках.

- Молодцы, что сообразили. Значит, часть людей сейчас греется? Зайдем к ним.

В срубленной на скору руку сосновой теплушке вокруг печки отгревались рабочие, кто сушил портянки и валенки, кто крутил самокрутку, а некоторые, прикрыв глаза, старались немного вздремнуть. Приход начальства внес оживление.

- Ну как, перебарываете морозец? - Зябко передернув плечами спросил Зайцев.

- Куда деваться, приходится перенемогать, - ответил на вид щупленький мужичок, сушивший над раскрасневшейся “буржуйкой” байковую портянку. Хорошо, что начальство озаботилось выдать катанки.

- В промартели инвалидов удалось раздобыть, у них есть пимокатный цех, неплохие валенки катают.

- Нам-то что, замерз и в теплушку отогреваться, а как там, на фронте ребятам? Им же обогревалок не настроишь... - с горестной печалью говорил тот же мужичок.

Наверное сын или кто другой из родных на фронте, пожалел Зайцев, сами в адских условиях трудятся, думы же их с теми, кто на войне. Но тут же отогнал испугавшую самого жалость, на войне как на войне, будь на фронте или в тылу. Вынул из кармана сталинскую телеграмму и прочитал затихшим рабочим.

- Правильно он требует, - безаппеляционно заявил активный мужичок, - расслабляться нельзя, гнать и гнать эту пакость! Ну что ж, пора обуваться, надо подменять ребят, мороз-то сегодня спуску не дает.

Он начал наматывать подсохшие портянки.

Когда рабочие вышли на смену своим товарищам, начальник разреза Антонов, сочуственно улыбаясь, спросил:

- Привыкаешь, Алексей Николаевич, к нашему сибирскому климату, не тянет в родное Подмосковье?

- Об этом и думать некогда, в этой круговерти не до погоды, хотя в Подмосковье февраль помягче, приближение весны уже ощущается. А насчет тянет или нет, тоже задумываться не приходится. Временщиком здесь себя не ощущаю и, если доведется всю жизнь здесь прожить, едва ли об этом пожалею. Народ здесь необыкновенный, работа тяжкая, мороз поджимает, харч небогатый, на душе муторно, а они - нам-то что, как там на фронте? И расслабляться нельзя! Таким людям при жизни надо монументы сооружать!

Вместе с клубами морозного воздуха в теплушку, потирая уши и хлопая рукавицами, вошли подмененные рабочие. Зайцев поздоровался с ними.

- Мне пора спешить в трест. Иван Иванович познакомит Вас с телеграммой товарища Сталина, мне к ней добавлять нечего. Пока!

Ох, какая холодрыга! Как Фая до школы дойдет? Позвонить что ли, чтобы дома оставалась? А впрочем, уже не маленькая, сама сообразит, пусть привыкает...

Мысли с Фаи как бы автоматически переключились на Евгению, жену его, душемотальщицу. Неужели всю жизнь будет чувствовать себя виноватым перед ней? Кто же по этой жизни проходит без ошибок, не спотыкается, не падает и не поднимается? Столько лет проскочило! А будто вчера он терзался бешеной ревностью и до сих пор не знает наверняка, было ли что у Жени с ее начальником, первым секретарем горкома Келаревым? Тогда же, увидев их вместе выходящими из горкома, совсем потерял разум. Ночью настрочил - нечего перед собой крутить! - донос. Думал, избавится от соперника, тогда такой способ в ходу был, вышло же, что и ее на тюремные муки отправил, следом за Келаревым забрали. Вернулась оттуда, слава Богу, радовался, а она отвернулась, как от прокаженного. На фронт сбежала, чтобы рядом с ним не быть. Только Фая его утешение и его надежда...

1
Где-то далеко на западе шла страшнейшая война. Ее ужасающий грохот, победные клики, вопли отчаяния, стоны покалеченных с трудом пробивались через забор, укрывающий особняк управляющего трестом, отстоящий за пять с лишним тысяч километров от полей сражений.

...Захлебывается от звона будильник, взорвался бы, что ли, он или провалился куда-нибудь в преисподнюю! Такой сладкий сон перебить! Теперь не досмотришь, какие объятия, какие ласки! Не поймешь сразу во сне это или на яву. Никому не расскажешь об увиденном, даже себе! Наслаждение изумительное, а бывает ли так на самом деле? А мальчики! Истинные рыцари! Только лица не рассмотрела, какие-то размытые. И почему-то стыдно, нет не стыдно, но как-то стеснительно. А всё-таки приятно!

Зачем ей этот трезвон?! Фая протягивает руку из-под одеяла, со злостью нажимает на кнопку дребезжащих часов. Звон умолкает. Как не хочется подниматься! Каждое утро одно и то же. Изо дня в день заставлять себя выбираться из мягкой и теплой постели. Иногда собственных усилий не хватает, начинает снова дремать. Да разве же даст полежать, понежиться противная тётя Настя, домработница?!

- Фаечка, лапочка ты наша, давно пора вставать, - доносится из кухни её певучий голос, - собирайся быстрее, завтрак уже на столе. Смотри, не опоздай.

Дурную привычку заимела, не раз бывало, не дождавшись добровольного выползания Фаи из-под одеяла, подходит к постели и рывком сдёргивает одеяло. Раскрытой лежать холодно, охватывает озноб и недовольной, хныкающей Фае приходится подниматься.

- Когда же это кончится, - всхлипывает она, - не дадут человеку выспаться? За что же такая мука? Провалилась бы или сгорела эта школа. Передохнула бы от неё.

Нелады со школой начались у Фаи сразу после отъезда матери - Евгении Станкевич - на фронт. Опять ей выпало ждать мамочку. Сколько помнит себя, столько и ждет её. Совсем махонькой осталась без родной, ласковой, любящей. Каждый день ждала её оттуда, откуда, как ей почти все говорили, никто не возвращается. Не передать самыми добрыми и красивыми словами радость Фаи, когда она, открыв калитку, увидела её - мамочку. Хотя каждый день, нет, не каждый день, а каждую минуту ждала её, верила безгранично и неистово, что мамочка непременно вернётся, будет с ней и с папой Алексеем.

В тот же день встреча с матерью оказалась совсем непредвиденной. Она недавно вернулась из школы, успела пообедать. Тут позвонил Вадик Махновский и сказал, куплены билеты в кино для неё и, разумеется, для него. Фая не спросила какой фильм показывают. Это абсолютно безразлично, ей приятно вновь встретиться с Вадиком. Не задумываясь, заверила, что сейчас же выходит из дома, назвала перекрёсток улиц, где они должны встретиться. Под привычное ворчание тёти Насти скорёхонько оделась и за дверь.

Вот тут и свершилось чудо! Только открыла калитку и увидела её - мамочку - робкую, неуверенную и в одно мгновение преобразившуюся от взгляда на неё, на свою дочку Фаю. Попала в объятия мамочки и, конечно, позабыла о Вадике и о кино. Не вспомнила об этом до той поры, когда поздней ночью вернулась с папой домой. Они отвозили мамочку к Екатерине Егоровне Муратовой, с которой назавтра мамочка её познакомила, сказав, что это её давняя лучшая и верная подруга. Фаю удивило, какая эта подруга? Пожилая, мамочка ей в дочки годится.

Настасья Павловна, тётя Настя, открыв им дверь, на ходу прошелестела:

- Вадька чуть телефон не оборвал, весь вечер названивал, очень хотел с тобой поговорить.

Только в этот момент и почувствовала вину перед ним, но лишь на секундочку, ей было не до Вадика, не до кино. Она до краев своей души, до каждой клеточки была полна своей мамочкой.

А вскоре мамочка опять исчезла. Но не так, как в первый раз - внезапно и бесследно. Вдруг нежданно-негаданно объявила, что отправляется на фронт. Твёрдо, не позволяя сомневаться, объяснила, что её, дескать, призывают в армию. Фая чувствовала - на фронт мамочку толкает неведомая, непонятная, но грозная и беспощадная сила. Не только Родину она уходит защищать, как громко говорилось вслух, ей от кого-то убежать необходимо, укрыться на фронте. От папы? От чуткой девочки не утаилось, что между отцом и матерью не всё ладно. Мамочка не разу не оставалась ночевать дома. Напрямую с папой не разговаривает, если же возникает потребность выяснить что-либо у Алексея Николаевича, то обращается к Фае, хотя совершенно понятно, что вопрос не к ней. И всё же Фая уверена, не от папы мамочка сбежала на фронт. Фая горько плакала, навзрыд, упрекала мать, но была уже достаточно взрослой и, вопреки своим чувствам, сознавала - по другому матери поступить невозможно. Отъезд мамочки заставил помнить, что идет война и, говорят, страшная и мамочка может и не вернуться.

Снова Фая осталась без мамы, одна с папой. Он после появления мамы и, особенно, после нового её исчезновения стал совершенно другим. Смотрел на Фаю пугливо, взгляд мечущийся, казалось, искал сочувствия или просил прощения. Если прежде никогда не выпивал, то теперь иногда в одиночестве мог выпить несколько рюмок водки, нередко возвращался выпившим с работы.

...И без треньканья будильника Фая знает - пора вставать. Надоела опостылевшая школа. Кому она нужна? Ей? Как мамочка всхлипывая от радости, восторгаясь её дневником:

- Какая ты умница, доченька! Почти одни пятёрки! Знала, что ты у меня славненькая, умненькая, но чтобы круглые пятёрки...

Мамочку так и распирало от гордости, будто она сама нахватала эти пятёрки. Фае же не до отметок, хоть весь дневник разукрась пятёрками. Мамочка все равно на фашистов ринулась, а ей, вроде пленницы, снова томиться в одиночестве.

По школьному дневнику перемены пока не заметны. Приличные отметки Фае ставились как бы по инерции. Учителя привыкли к ней, как к круглой отличнице. И если иногда путалась с ответом они все равно дотягивали до установившегося уровня, принимая это за случайный сбой. Фая, приученная с первых классов к определённому порядку, после школы, как отлаженный автомат, садилась за домашние задания, наспех без какого-либо интереса расправлялась с ними, отделываясь как от чего-то надоедливого и назойливого. Её больше интересовало, во что одеты её сверстницы, насколько привлекательно они выглядят, как к ним относятся мальчишки. Ей не приходило в голову быть снисходительной, вспомнить о войне, принесшей в семьи многих школьников горе и материальные бедствия. Часто, глядя на однокласницу, одетую в заштопанное платье или обутую в поношенные ботинки, выносила презрительный приговор: “вот уродина”.

Все чаще стала примечать, что мальчишки далеко не одинаковы, как ей казалось прежде. Правда, никому из них не сравниться с Вадиком Махновским, её земляком, с ним вместе эвакуировалась. Возвращаясь из школы, часто, а в последнее время почти ежедневно, случайно, а, может, и не случайно, сталкивалась с ним, он направлялся в горный институт, эвакуированный в этот город, или возвращащался оттуда после занятий. Высокий, стройный, надменно несущий кудрявую голову, он держался свободней и независимей мальчишек из её школы. Всегда со вкусом одет, пиджак на нём добротный, стрелка на брюках никогда не смята, ботинки блестят, хоть смотрись в них, как в зеркало. Девчонки чуть не лопаются от зависти, наблюдая с каким интересным мальчиком она идёт по улице. Только эти встречи с Вадиком и заставляют наведываться в занудный “храм науки”.

Сегодня в школу идти решительно не хочется и даже Вадик на ум не приходит. До чего же упорная эта тётя Настя. Опять заявилась и тормошит:

- Фаечка, ты ещё не встала? - В голосе недовольство и тревога, - времячко-то бежит, того и гляди, в школу опоздаешь.

Фая хмурится, словно от зубной боли, выбираться из теплой постели желания никакого. Видя болезненную гримасу на её лице, тётя Настя с беспокойством прикладывает ладонь к её лбу.

- Что с тобой? Залежалась что ли, или, чай, занедужила?

Ай да тётя Настя! Какую подсказочку выдала!

- Что-то разламывает всю, - постанывает Фая, - голова какая-то тяжёлая...

Она не раз слышала подобные жалобы от тёти Насти и, как способный попугай, повторяет её стенания, вздохи и охи при недомоганиях. Тётя Настя не отнимает ладонь от Фаиного лба.

- Вроде горячая, - нерешительно произносит она, девочка усиливает стон, - как же со школой-то быть?..

Фая продолжает вздыхать, стонать, пытается изобразить кашель.

- Это ты вчера, видимо, застоялась с Вадькой, будь он неладен. Хотя и весна, наконец-то, на дворе, но стоять на ветру в промозглости, того и гляди, болячку схватишь. Пойду позвоню Алексею Николаевичу, спрошу как быть...

Тётя Настя направляется к телефону.

- Так он твоего звонка и ждет. Ему только до моей хвори. У него сейчас утренний наряд, самая запарка, начальников шахт мурыжит.

Фая опять слово в слово повторяет домработницу, когда та останавливает её порыв позвонить папе на работу - сообщить ему, что тётя Настя занемогла или спросить о чем-либо.

- День полежу, - жалобно стонет Фая, - отваляюсь немножко, позвоню девочкам, узнаю, что задали, завтра в норме буду, - чувствуется смесь её и тёти Настиной лексики.

- Ладно, - соглашается добрая женщина, - полежи, я сварганю блинчиков, чаю с малиной, пропотеешь и впрямь к утру оклемаешься. Алексею Николаевичу с этой войной действительно не до тебя, изматывает она его проклятая.

Фая не останавливает заботливую старушку, хотя старушка она только для юной Фаи, ей едва ли больше сорока-сорока пяти лет.

Как здорово! Не идти в школу! Лежи в постели и радуйся! Только настоящей радости не ощущается, хотя вон как ловко обвела тётю Настю, поверила, бедняжка, в её болезнь. Фая не поймёт чего ей хочется. Какое-то смутное, непонятное томление, желание. Где же котёночек?

- Тарасик, Тарасик! - Кричит она, забыв, что “больная”.

Дверь приоткрывается, протискивается огромный белый с серыми пятнами кот и запрыгивает Фае на грудь.

- Ой ты, мой маленький, ой ты, мой пушистенький, - Фая гладит кота и так страстно прижимает к груди, что тот взвизгивает, - какой ты хорошенький, ласковый...

В сознании возникает Вадик Махновский, хотя прямого повода для раздумий о нем нет.

Ох, этот шестнадцатый девичий год! Каких только мыслей и желаний не пробуждает, на какие безумства не толкает! Сколько радости и надежд, а чаще горя и разочарований, приносит...

Появляется тетя Настя с подносом, на нём тарелочка с блинчиками, блюдечко с растопленным маслом, её кружка с чаем - в доме у каждого своя любимая кружка - и вазочка с малиновым вареньем.