О крокодилах в россии

4

Отсутствие прочных традиций гражданской риторики, характер­ных для католического мира, имело при этом как теоретические, так и социально-культурные последствия. В исторической рет­роспективе дисбаланс между, условно говоря, эпидейктическим красноречием русских риторов и гражданским красноречием европейских риторов выражает различие идеологических функций, закрепленных за консолидирующими риторическими жанрами (т.е., по определению Г. Г. Хазагерова, жанрами, «обращенными к еди-

82 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

номышленникам и не предполагающими мгновенной реакции альтернативного типа»), и жанрами конфронтирующими («рассчи­танными на переубеждение противников или убеждение нейтраль­ных»)⁸⁸. Именно с этим обстоятельством, как предполагает Хаза­геров, связана сравнительная неразработанность в славянской традиции учения о фигурах, но зато свойственное русским орато­рам внимание к риторическим тропам⁸⁹. Сформулированное Ха­загеровым смыслоразличение консолидирующих и конфронтиру­ющих риторических жанров применительно к отечественной истории интересно соотносится с наблюдениями Владимира Ле­февра о различии национально-психологических стереотипов, соответствующих альтернативному выбору в сценариях коммуни­кативного взаимодействия («наступление», «отступление», «ком­промисс»): социально-психологические модели, или рефлексив­ные метаустановки, доминирующие в русской культуре, по мнению Лефевра, предполагают конфликтное развитие ситуации⁹⁰. С этой точки зрения преобладание консолидирующих риторических жан­ров может быть проинтерпретировано в терминах монологического предвосхищения коммуникативного конфликта: априорная уста­новка «на согласие» предотвращает ответную конфронтацию, иг­норируя вероятные возражения декларируемым единодушием аудитории. Конфронтирующие риторические жанры, напротив, эксплицируют возможность спора и подразумевают возможность установления компромисса путем диалога и коммуникативных взаимоуступок, позволяющих подытожить и согласовать мнение разных сторон (см. показательное в этом отношении нем. слово Auseinandersetzung, не имеющее своего аналога в русском языке). Говоря попросту, консолидирующие риторические жанры в боль­шей степени диктуются стремлением выдавать желаемое за дей­ствительное, в то время как конфронтирующие жанры указывают в той же репрезентации не столько на желаемое, сколько на необ­ходимое и возможное⁹¹.

Лексико-стилистический разнобой в речевом обиходе петров­ского времени представляется небезразличным по отношению к процессу идеологической ревизии в традиционной иерархии «сло­ва и дела» — в инициированной царем стратегии трансформиро­вать «общество говорения» в «общество дела». Известны требова­ния Петра к языку переводов, должному, по его мнению, быть по возможности простым и предельно лаконичным⁹². На фоне этих требований идеология петровского правления предстает идеологи­ей, не признающей за риторикой самостоятельной ценности. В от­личие от Западной Европы, отношение к риторике в России фор­мируется с оглядкой на административные инновации. Рената Лахманн справедливо указывала, что, будучи инструментом созда-

Правила риторики: термины и исключения 83

ния новой социальной действительности, риторика в России вы­ступает в функции идеологического предписания, устава, а не вне-идеологической рекомендации. В отличие от Европы, где риторика регулировала уже существующие речевые практики, импорт рито­рического знания в Россию подразумевает реорганизацию самой речевой практики и общественно значимого поведения. Ритори­ка привносится извне и соответственно осознается как образец поощряемого властью коммуникативного «украшения»; Лахманн удачно определяет специфику такой риторики как «риторика де­кора» (Dekorum-Rhetorik)⁹³. Вместе с тем, будучи внешним атри­бутом дискурсивной и поведенческой реорганизации, риторика не допускает своей кодификации «снизу» — со стороны тех, чью ре­чевую и поведенческую практику она призвана реорганизовать. Основание при Петре новых институций, дававших возможность получить риторическое образование, не должно при этом вводить в заблуждение. Оставаясь заимствованным знанием, риторика рас­ценивается как атрибут европейского Просвещения и его властной репрезентации, но, как и многие просветительские проекты в Рос­сии, мало что меняет в социальной практике, диссонируя со струк­турой уже сложившегося культурного и социального опыта.

В отличие от Западной Европы, где развитие риторического образования было давно и прочно связано с университетскими и академическими институциями, автономной наукой, практикой судебного красноречия, профессионализацией литературы, рито­рическое знание в России воспринимается по преимуществу в контексте церковно-проповеднической деятельности. Характерно, что в Указе 1737 года о детях священнослужителей, откупавшихся от военной службы, говорилось, чтобы желающие из них приго­товиться к светской службе учились арифметике с геометрией, а готовившиеся в духовный чин обучались грамматике, риторике и философии⁹⁴. Все сколь-либо значимые имена в истории русской риторики вплоть до середины XVIII века указывают на церковных деятелей. «Спор о вере» XVII века остается доминирующей особен­ностью и в истории русской риторики начала следующего столе­тия⁹⁵. Опережая создание литературы как социального института⁹⁶, а также юридических механизмов дискуссионно-письменной бю­рократии⁹⁷, риторика в большей степени связывается с гомиле­тической традицией и в несравнимо меньшей — с традициями светского красноречия⁹⁸.

Двусмысленное положение риторического знания в контексте Петровских реформ ясно выразилось, с одной стороны, в прину­дительности риторического образования, а с другой — в его инсти­туциональной относительности. Ученики Славяно-греко-латинс­кой академии нередко переводятся в другие учебные заведения —

84 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

в медицинские училища, цифирные, навигацкие, артиллерийские, инженерные школы". Особенно часто правом забирать учащихся из академии пользовался возглавлявший военный госпиталь Ни­колай Бидлоо¹⁰⁰. Недоучившиеся риторы становятся медиками, корабельными мастерами, военными инженерами. Собственно, и общее число учащихся риторике в России начала XVIII века оста­ется весьма немногочисленным, а сами ученики, судя по докумен­тальным свидетельствам, не проявляют особенного рвения к по­лучению риторического образования. Так, например, в открытой в 1709 году греческой школе при Приказе книгопечатного дела, где преподавал Софроний Лихуд, в 1715 году было всего 13 учеников, а 40 значились в бегах. В 1718—1727 годах количество учеников не превышает 35 человек¹⁰¹. Общественная репутация риторики дале­ка при этом как от институциональной, так и конфессиональной однозначности. В атмосфере очередных «споров о вере», выразив­ших активизацию антипротестантской полемики в начале XVIII века, нашумевшим стало дело Дмитрия Тверитинова 1713—1717 го­дов, начавшееся с ареста студента Славяно-греко-латинской акаде­мии Ивана Максимова, «хулившего» иконопочитание и поклоне­ние святым мощам. Согласно доношениям по делу, на диспутах, которые велись Тверетиновым и его оппонентами, особым автори­тетом пользовались лица, связанные со Славяно-греко-латинской академией¹⁰². В 1717—1718 годах Сенат ведет следствие по обвине­нию в протестантизме за правку молитв в Часослове бывшего пре­фекта Славяно-греко-латинской академии игумена Киево-Печер­ского Змиевского монастыря Стефана Прибыловича. Стефан отвергал обвинения, изощряясь, по выражению следователей, в «риторстве и казуистике», но был приговорен к ссылке в монас­тырь под присмотр¹⁰³. Теологическая искушенность в риторике продолжает вызывать подозрение и позже¹⁰⁴. Светская же востре­бованность риторического знания фактически ограничивается в годы петровского правления участием учеников Славяно-греко-латинской академии в организации торжественных празднеств, триумфов, фейерверков. Применительно к развитию риторической теории указанная ситуация выразилась, с одной стороны, в экстен­сивном развитии панегирического жанра¹⁰⁵, а с другой — в преоб­ладающем интересе к риторической эмблематике¹⁰⁶.

Зарождение интереса к риторической эмблематике восходит к евро­пейским заимствованиям второй половины XVII века и непосред­ственно связано с деятельностью Киево-Могилянской академии¹⁰⁷. В латиноязычных риториках академии, во многом воспроизводив-

Правила риторики: термины и исключения 85

щих риторические курсы польских иезуитских коллегий, эмбле­матика (emblemata) рассматривалась в составе разделов inventio, elocutio/ornatus и memoria и связывалась с изучением тропов — метафор, аллегорий и символов, служащих (наряду с сентенция­ми, шутками, пословицами, сравнениями и загадками) украше­нию речи¹⁰⁸. В функции тропа эмблема подразумевает «визуали­зацию» сказанного — композицию, включающую в идеальной совокупности три части: надпись (inscriptio seu lemma), эпиграмму (epigramma) и изображение (imago seu pictura)¹⁰⁹. Взаимосвязь сло­ва и изображения в истории западноевропейской риторики под­питывалась традицией иконографической персонификации са­мого понятия «риторика». Истоки визуальной эмблематизации риторики усматривали уже в образе Афины-Паллады как богини мудрости и красноречия¹¹⁰. В трактате Марциана Капеллы «De nuptis Philologia et Mercurius» (420-е годы; первое издание — 1499) представление о коронованной и вооруженной мечом деве-рито­рике персонифицируется в ряду Семи Свободных Искусств, став­ших каноническими для эпохи позднего Средневековья и Возрож­дения¹¹¹. В русскоязычных риториках изображение риторики в образе восседающей на троне царицы-девы со скипетром в одной руке и свитком — в другой встречалось в лицевых списках «Книги избранной вкратце о девятих мусах и о седмих свободных художе­ствах» Николая Спафария (1672)¹¹². Исключительно популярным было также эмблематическое уподобление риторики руке, пальцы которой символизировали пять частей риторического знания (inventio, dispositio, elocutio/ornatus, memoria, pronuntiatio/actio). Этот традиционный для европейской риторики — мнемотехнический по своему происхождению образ лег в основу латинской «Риторической руки» Стефана Яворского (конец 1690-х годов)¹¹³. В русском перево­де Ф. П. Поликарпова (1705) эмблематический смысл заглавия (про­иллюстрированного в рукописи изображением руки, на пальцах которой начертаны названия риторических частей: «изобрете­ние», «расположение», «краснословие», «память», «произноше­ние») истолковывается так: «Быти аки пять перстов, от сих про­чее пяти перстах зде по единому речется рука риторическая пятию частьми или пятию персты укрепленная. В шуице ея бо­гатство и слава», «Перст великой может силою. Указателныи: указует ведение и путь ко звездам. Среднии: златом научает сред­ству. Перстневыи: перстнем обручает премудрость. Мизинец или ушесник ушеса отирает и отверзает ко слышанию»¹¹⁴. Среди дру­гих эмблематических изображений риторики — фонтан (ср. со­временное выражение «фонтан красноречия»), дерево, сад, лаби­ринт, храм или дворец¹¹⁵. В переведенной Косьмою Афоноиверским на русский язык «Риторике» Софрония Лихуда (1698) описание

86 Константин А. Богданов. О крокодилах в России





Elias Salomo: Scientia artis musica


Стефан Яворский. Риторическая рука

«древ» «похвалы града», «панегирического слова», «рож(д)ества», «очистительного слова», «начертожного слова», «благодарного слова», «победителного слова», «напомазания царя», «параними­ческого слова», «надмертвенного, или надгробного слова» сопро­вождается эмблематическими рисунками.







Правила риторики: термины и исключения 87

Карион Истомин. Книга любви. Москва, 1689

В риторизации предметной эмблематики существенное место занимает сочинение «гербовых виршей», описывающих и аллего­рически истолковывающих гербы знатных родов. Стихотворное описание и пояснение геральдики с привычными для нее изобра­жениями животных, растений, геометрических фигур и т.д. обя­зывает к овладению риторическими приемами аллегорического и метафорического истолкования природы¹¹⁶. Характерное для укра­инских грамотеев увлечение гербовыми виршами проникает в Рос­сию к 1670-м годам"⁷. Таковы, например, написанные под силь­ным влиянием украинско-польской традиции вирши на русский государственный герб, посвященные метафорическому истолкова­нию входящих в него двадцати гербов отдельных русских провин­ций (из тридцати двух, включенных Титулярником 1672 года в об­щегосударственный герб). Описание каждого из них строится автором в соответствии с риторической схемой четырех- или трех­частного разбиения текста на «аллегорию», «анаграмму», «анало-

88 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

гум» и собственно «емблемму»¹¹⁸. Эмблематическими понятиями «гиероглифик», «символ», «образ» (в значении «символ»), «надпи­сание» («inscriptio») широко пользуется в своих проповедях свт. Ди­митрий Ростовский (расцвет проповеднической деятельности в 1680—1709 годы). Среди наглядных примеров эмблематического соотнесения вербального и предметного в проповедях Димитрия Ростовского выступает символическое отождествление письма, чернил и крови: киноварный инициал сравнивается с кровью хри­стианских воинов, которые «стоят аки киноварем червленеющеся, кровию своею обагряющеся, не щадяще излияти кровь свою за Христа», и вместе с тем — с кровью Искупления: «Имаше Христе в руку твоею данную ти трость, имаши и киноварь кровь свою предражайшую, молим да переменится убо трость в трость книж­ника скорописца, ею же бы вписал нас за рабов вечных своею кро­вью искупленных, в книги своего вечного Царствия¹¹⁹.



Грамматика (РГБ. Ф. 299. №. 326. Л. 163 об.). Конец XVII в.

При Петре I интерес к эмблематике достигает своего апогея. Петр владел большим собранием книг по этой теме (в их числе важнейшие для европейской традиции пособия: «Iconologie ou Explication nouvelle de plusieurs images, emblèmes et autre figures hierohliphigeus» Цезаря Рипы (1644), «Symbolorum et emblematum» Камерария (1654), «Symbolographia sive de Arte Symbolica» Якоба Бошиуса (1701)) и поощрял интерес к ней у своего окружения. Ру­ководства по эмблематике имелись в библиотеках Ф. Прокопови­ча («Symbolorum et emblematum» Камерария (1654), «Philosophia imaginum id est Sylloge Symbolarum amplissimo» (1695)), Стефа­на Яворского (не менее десяти эмблематик и, кроме того, руко­пись «Hypomnema symbolorum»), Феофилакта Лопатинского («Emblemata» Андреа Альчиато, «Mundus symbolicus» Филиппа Пичинелли (1653), «Apelles symbolicus» Михаэлиса ван дер Кет­тена (1699)), «Idea principis christiano politici. Centum Symbolis expressa» Саавердо Фахардо (изд. 1649 и 1651)), Гавриила Бужинско-

Правила риторики: термины и исключения 89

го («Emblemata» Иоанна Самбукуса (1564))¹²⁰. Одной из первых рус­ских книг гражданской печати стала переведенная и напечатанная в Амстердаме под непосредственным наблюдением Петра книга «Символы и Емблемата» (1705) — собрание 840 эмблем с аллегори­ческими девизами-пояснениями на русском, латинском, француз­ском, итальянском, испанском, голландском и немецком языках¹²¹. В составленном при Петре «Лексиконе вокабулам новым по алфа­виту» слово «емблема» равно поясняется как «притча», «дело живо­писное» и «резба штукарная»¹²². Понимание термина «эмблема» подразумевает в данном случае как текст, так и комментируемое им изображение и соответствует его истолкованию в европейских риториках эпохи барокко¹²³. Среди эмблематических изданий Петров­ской эпохи — вышедшее тремя изданиями сочинение «Иеика iерополiтiка, или Фiлософiя Нравоучителная, символами и приупо­доблениями изъясненная, сочиненная монахами Киевопечерского монастыря с фигурами» (Киев, 1718; СПб., 1718 и 1724), включав­шее традиционные для католических эмблематик аллегорические изображения добродетелей и пороков; сборник «Овидиевы фигуры в 226 изображениях» (СПб., 1722) — перевод немецкой эмблемати­ки И. У. Крауса¹²⁴. Нереализованным осталось намерение Петра из­дать перевод эмблематического сочинения Саавердо Фахардо «Idea principis christiano politici. Centum Symbolis expressa»¹²⁵.

«Изобразительное» понимание термина коррелирует эмблема­тической «визуализации» риторических метафор, аллегорий и сим­волов в организации празднеств, триумфов, соответствующих ар­хитектурных проектах¹²⁶. Основные «персонажи» эмблематических изображений (преимущественных в панегирической литературе и драматургии) черпаются из наследия античной классики в версии европейского барокко: Петр-Марс (Феб, Геркулес, Агамемнон), Фортуна, Победа, Истина, Россия, персонифицированные обра­зы дружественных и враждебных России земель (Ижорская земля — Андромеда; Швеция — лев), двуглавый орел российского герба (по­чин аллегорическому истолкованию российского герба положил Симеон Полоцкий в «Орле российском» (1667))¹²⁷, Мужество, Вре­мя (Сатурн с косой), Вечность, Любовь-Купидон¹²⁸. Петр, как мы уже указывали выше, и сам отдал дань сочинению эмблематичес­ких картин и девизов. В «Слове по случаю Ништадтского мира» Феофан Прокопович славил «монаршее остроумие» Петра, вы­мыслившее «емблему» о «флоте и введенной в России навигации». Эта эмблема — «образ человека, в корабль седшего, нагого и ко управлению корабля неискусного»¹²⁹ — послужила основой фрон­тисписа «Книги устав морской» (СПб., 1721): на гравюре П. Пи-кара, сделанной по рисунку К. Растрелли (старшего), изображен открываемый женщиной занавес, за которым открывается вид

90 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

моря и плывущий под парусами корабль. На корме корабля — на­гой мальчик, которому вручает кормило летящее «Время» (Сатурн с косой). По объяснению Прокоповича, изобретенная Петром эмблема не ограничивается прославлением флота: «Таяжде ембле­ма, тот же образ служит ко изъявлению и всего воинского России состояния, каковое было в начале войны бывшия. Нага воистину и безоружна была Россия!»¹³⁰

Неравнодушие Петра и его окружения к западноевропейским эмблематикам имело, по моему мнению, далеко идущие послед­ствия, выразившиеся прежде всего в доминировании не вербальных, но зрелищных форм риторической репрезентации власти. Внимание к риторическим тропам как традиционным приемам риторическо­го украшения (ornatus, decorum) характерно варьирует при этом от собственно речевых жанров красноречия до их «визуальной» эмб­лематизации — практики, которая по меньшей мере не способствует теоретической рефлексии над словом и указывает не на речевые, но на визуально-проксемические формы коммуникации¹³¹. Непосред­ственным примером «визуализации» риторического знания может служить появление риторики в роли «действующего лица» в теат­ральном «Действе о семи свободных науках», разыгранном учащи­мися Славяно-греко-латинской академии около 1703 года. В сти­хотворной речи, обращенной к зрителям, «Риторика» объясняет приносимую ею пользу (выражающуюся, между прочим, также в поэтическом знании — умении пользоваться «прекрасными риф­мами»), а попутно излагает основные понятия риторического знания — «инвенция», «диспозициа», «эльокуциа», «мемория», «пронунциациа», — чтобы тут же дать их «славенский» перевод: «обретение вещи», «расположение», «изъяснение вещи», «па­мять», «объявление вещи»¹³². В расширении границ панегиричес­кого жанра риторы начала XVIII века типологически следовали сло­жившимся традициям православной культуры со свойственным ей преобладанием эпидейктического — учительного и торжественно­го — красноречия над судебным¹³³.

Риторика служит арсеналом и способом «текстового» оформ­ления эмблематического антуража, становящегося к середине XVIII века обязательной принадлежностью придворного церемо­ниала и государственных праздников. Обращение к наследию ан­тичной риторической классики сопутствует освоению мифологи­ческих образов и сюжетов в контексте дискурсивной сакрализации монарха, декларативно соотносившей русскую историю и леген­дарную историю Древнего Рима¹³⁴. Сочинение латиноязычных панегириков в данном случае принципиально не отличается от инициированного властью использования античной мифологичес­кой образности в публичных зрелищах (триумфальных строениях,


Правила риторики: термины и исключения 91



Николай Спафарий о музах. РНБ, Q.XVII. С. 13, 20 об.

иллюминациях, фейерверках), призванных к утверждению импе­раторского культа¹³⁵. «Зрелищная» демонстрация власти подразу­мевает представление о риторике как о способе «украшения» и метафоризации речи, а в широком смысле — как о способе «дуб­лирования» прямых значений переносными. Популяризация ан­тичной мифологии подразумевает в этом смысле именно ритори­ческое — метафорическое, аллегорическое — прочтение текста: так, в «Описании торжественных врат, воздвигнутых Славяно-греко-латинской академией» (1703) по случаю возвращения Петра в столицу, префект Славяно-греко-латинской академии Иосиф Туро­бойский оправдывает использование мифологических изображений и имен, чуждых или даже враждебных традиционной русской куль­туре, подчеркивая их несобственное истолкование. Замечательно, что основанием для метафорической и аллегорической интерпре­тации эмблематических изображений, по Туробойскому, служит Св. Писание (допустимость аллегорической интерпретации биб­лейского текста составляет отдельную проблему в спорах между со-

92 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

временниками Туробойского — адептами великорусского и юго-за­паднорусского православия)¹³⁶. «Известно тебе буди читателю лю­безный и сие, яко обычно есть мудрости рачителем, инем чуждым образом вещь воображати. Тако мудролюбцы правду изобразуют мерилом, мудрость оком яснозрителным, мужество столпом, воздержание уздою, и прочая безчисленныя. Сие же не мни быти буйством неким и кичением дмящегося разума, ибо и в писаниих божественных тожде видим. Не сучец ли масличный и дуга на об­лацех сияющая бяше образ мира; не исход ли израилтянов из Египта бяше образ нашего исхода от работы вражия; не прешествие ли чрез море образ бяше крещения; не змий ли, на древе висящий, образ бяше Иисуса распята <...> Аще убо сия тако есть, и аще пи­сание божественное различные вещи в различных образах являет, и мы от писаний божественных наставление восприемше, мирскую вещь мирскими образами явити понудихомся и славу торжествен­ников наших, в образе древних торжественников, по скудости силы нашея потщахомся прославите»^|37. В 1722 году Петр иници­ирует перевод «Мифологической библиотеки» Аполлодора, препо­ручив ее издание Синоду и декларативно игнорируя сомнения в уместности церковной пропаганды языческой энциклопедии¹³⁸.

Общим знаменателем освоения риторического знания до се­редины XVIII века, так или иначе, остается освоение чужого опы­та — культурного, социального, идеологического. О чуждости это­го опыта ярко свидетельствует донос, составленный в 1718 году одним из наиболее приближенных к Петру людей — князем А. Д. Меньши­ковым на служившего у него Семена Дьякова. Поводом для до­носа Меньшикову послужили некие «письма» Семена, в которых слова от конца к началу читаются так же, как от начала к концу, — в попытке составления палиндромов князь увидел направленное против себя «волшебство»¹³⁹. Приведенный пример показателен, чтобы судить о том культурном фоне, на котором происходило знакомство русского общества начала XVIII века с риторической традицией. Представление о риторическом знании популяризует­ся в обществе, знающем о нем более понаслышке, чем из социаль­ной действительности. Апология европейского образования по­буждает современников и соратников Петра апеллировать к общественным потребностям, указывать на гражданскую востре­бованность латинского языка и риторики. Но апелляция эта выг­лядит вполне утопичной и в 1730-е, и в 1740-е годы. В 1730-е годы Кантемир полагал актуальным выводить в сатирическом виде ста­ровера — помещика Сильвана, убежденного в бесполезности зна­ния латыни: «Живали мы преж сего не зная латыне, / Гораздо обильнее, чем живем ныне...»¹⁴⁰ В эти же годы В. Н. Татищев разъясняет смысл изучения риторики: владение красноречием не-

Правила риторики: термины и исключения 93

обходимо «человеку, обретающемуся в гражданской услуге, а наи­паче в чинах высоких, яко же и в церковнослужении быть надеж­ду имеющему»; «нуждно знать красноречие, которое в том состо­ит, чтоб по обстоятельству случая речь свою учредить, яко иногда кратко и внятно, а иногда пространно, иногда темно, и на разные мнения применять удобное, иногда разными похвалами, иногда хулениями исполнить и к тому прикладами украсить, что особли­во статским придворным и в иностранных делах, а церковным в поучениях и в сочинении книг полезно и нуждно бывает»¹⁴¹. Вме­сте с тем подготовку преподавателей и учащихся Славяно-греко-латинской академиях Татищев расценивает как никуда не годную: «Язык латинский у них несовершен для того, что многих книг нуж­дных и первое лексикона и грамматики совершенных не имеют, латинских необходимо нуждных имянуемых авторов классических, яко Ливия, Цицерона, Тацита, Флора и пр., не читают, и когда им дать, разуметь не могут <...> Что их реторики принадлежит, то более вралями, нежели реторами, имяноваться могут, зане от не­достатка вышеобъявленного часто все их слоги реторическими пустыми словами более, нежели сущим делом, наполняют. Да еще того дивняе, что мне довольно оных реторов видеть случилось, которые правил грамматических в правописании и праворечении не разумеют»¹⁴². Убежденный в преимуществах европейского обра­зования и ратовавший за следование заложенному Петром I пра­вилу посылать русских студентов учиться за границу, Татищев в своей критике отечественных школ не был, вероятно, беспристра­стен, но едва ли далек от реального положения дел.