О крокодилах в россии

В поисках народности: свое как чужое 111

ник Ивана IV»²⁷. В 1783—1784 годах сама Екатерина печатает в «Со­беседнике» «Записки касательно российской истории», официаль­ную версию историографического патриотизма²⁸.

Поощряемый властью интерес к отечественной истории не замедлил выразиться в литературной и художественной продукции. Об идеологической востребованности национально-исторической тематики интересно судить по конкурсам Петербургской академии художеств на соискание ее выпускниками Большой золотой меда­ли. В ряду традиционных сюжетов из библейской и античной ис­тории в программы конкурсных работ, начиная с конца 1760-х го­дов, включаются темы из истории Киевской Руси: «Отмщение княгини Ольги древлянам» (1768), «Крещение Ольги» (1769), «Удержание Владимиром нанесенного от Рогнеды удара» (1770), «Выбор Владимиром веры» (1771) и т.д.²⁹ В конце XV11I — начале XIX века коллекционирование «русских древностей» (рукописей и предметов старины) находит своих ревнителей в среде придворно­го дворянства и аристократии — одним из таких коллекционеров был граф Федор Андреевич Толстой (1758—1849), истративший целое состояние на пополнение создававшейся им в течение всей жизни (и счастливо уцелевшей при пожаре Москвы 1812 года) «Библиотеки русской старины»³⁰. Характерное вначале преимуще­ственное внимание к древнерусскому родословию в эти же годы в определенной мере сменяется историософским уклоном. В 1808 году будущий военный историк, а пока отставной титулярный со­ветник, намеревающийся продолжить образование в Геттингене, Александр Иванович Михайловский-Данилевский (1790—1848) записывает свои путевые наблюдения от посещения Новгорода: «Желание мое было беспредельно видеть дом великого князя Ярос­лава, сего мудрого государя, которого памятник любви народной останется во веки незабвенным», и здесь же сравнивает Ярослава с его сыном Святославом: «Один был отцем своего народа, — дру­гой утопая в роскоши и неге соделался источником тех зол, кото­рые свирепствовали в отечестве его несколько столетий»³¹. Вмес­те с тем Пушкин не слишком преувеличивал ситуацию, когда сравнил появление первого тома «Истории государства Российско­го» H. M. Карамзина (1816) с открытием Америки Колумбом: «Свет­ские люди бросились читать историю своего отечества. Она была для них новым открытием <...> Несколько времени нигде ни о чем ином не говорили». Успех, сопровождавший появление «Истории» Ка­рамзина, ознаменовал, как сегодня ясно, начало постепенного по­ворота в сторону национальной тематики³². Однако и для самых пат­риотически настроенных читателей Карамзина «новооткрытая» русская древность еще долго соотносится прежде всего с античной историей и античной культурой. Декабрист И. Д. Якушкин вспоми-

112 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

нал о своих сверстниках, что «Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Та­цит <...> были у каждого из нас почти настольными книгами»³³. Романы и журнальная периодика конца XVIII века пестрят имена­ми Алкивиада, Аристида, Александра Великого, Нумы Помпилия, Кира, Сократа, Велисария и мн. других исторических и легендар­ных героев классической древности³⁴.

Среди наиболее читаемых книг конца XVIII — начала XIX века многотомное «Путешествие Анахарсиса младшего по Греции» Жан-Жака Бартелеми (1788), выдержавшее ряд переизданий на европейских языках и вышедшее двумя изданиями в Петербурге и Москве в 1803—1809 годах³⁵. Это повествование о путешествии одного из античных мудрецов — скифа Анахарсиса по классичес­кой Элладе обыгрывало популярный жанр травелогов: герой-пу­тешественник проводил читателя по легендарным достопримеча­тельностям античного мира, наблюдая их глазами «естественного человека» Ж.-Ж. Руссо. О популярности «Путешествия Анахарси­са» у русских читателей знал и его автор — со слов побывавшего в Париже Η. Μ. Карамзина³⁶. Для читателей самого Карамзина «пу­тешествие» по Древней Руси искушало сопоставлением с путеше­ствием Анахарсиса по Древней Греции. Подобная аналогия под­держивалась к тому же и тем, что герой именуется скифом — этнонимом, нередко употреблявшимся в западноевропейской культурной традиции для указания на славян вообще (так, напри­мер, Вольтер, скрывшийся в 1760 году за русским псевдонимом Иван Алетоф в стихотворении «Русский в Париже», от лица нео­фита, приехавшего за просвещением на берега Сены, сравнивает своего героя с невежественным, робким, но любопытствующим скифом, прибывшим в Афины, чтобы «рассеять ночь», застилаю­щую его глаза)³⁷. Известно, что замысел создания «Русского Ана­харсиса» в 1816 году вынашивал Φ. Η. Глинка³⁸.

В области научных исследований изучение античных и славян­ских древностей также идет рука об руку и ведется, как правило, одними и теми же людьми — так, например, президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин пишет об оружии гладиа­торов и о рязанском кладе украшений XII—XIII веков, сравнива­ет музыкальные инструменты Древней Греции и народные сопел­ки из Рязанской губернии³⁹. Однако о сколь-либо сложившейся традиции в изучении славянских древностей в начале XIX века говорить не приходится. В 1803 году М. И. Невзоров, бывший не­когда участником новиковского кружка, разделяя характерный для московских масонов интерес к отечественной истории, удивлял­ся в своем «Путешествии в Казань, Вятку и Оренбургскую губер­нию», «почему нынешние ученые так много презирают почтенную древность»⁴⁰. А Константин Батюшков, напротив, поминая в

В поисках народности: свое как чужое 113

1809—1810 годах в письмах к Н. И. Гнедичу неких любителей сла­вянской археологии, искренне недоумевал о предмете их увлече­ния: «Нет, невозможно читать русской истории хладнокровно, то есть с рассуждением <...> Подивимся мелким людям, которые ро­ются в этой пыли. Читай римскую, читай греческую историю, и сердце чувствует, и разум находит пищу», «я за все их русские древ­ности не дам гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?»⁴¹

Специализация славяноведения (этнографии, фольклористи­ки, языкознания), классической филологии и археологии произой­дет еще не скоро, не раньше середины XIX века⁴². Не пересказы­вая известных сведений о становлении в России академически специализированных областей гуманитарного знания, подчеркнем важное (и, как кажется, недооцененное) обстоятельство: изучение национальной истории в России первой трети XIX века испыты­вает постоянную «инфильтрацию» со стороны наук, которые, с сегодняшней точки зрения, к этому изучению никакого отноше­ния не имеют. История русской культуры в представлении просве­щенных читателей того времени допускает ее изучение и воспри­ятие на фоне античного мира (сколь бы воображаемым он в этом восприятии ни рисовался), а интерес к языку и быту национальной культуры не исключает сопоставлений с ценностями Древней Гре­ции, Рима и Египта. Характерно, что тот же Карамзин, — которо­го, казалось бы, меньше всего можно обвинить в историографичес­ком непатриотизме в конце 1810-х годов так же, как и на заре своей творческой биографии, — остается верен убеждению в том, что универсальные ценности культуры во всяком случае превосходят ценности национальные: «Все народное ничто перед человечес­ким. Главное дело быть людьми, а не славянами» («Письма русско­го путешественника»)⁴³, «Красоты особенные, составляющие ха­рактер Словесности народной, уступают красотам общим: первые изменяются, вторые вечны. Хорошо писать для Россиян: еще луч­ше писать для всех людей» (академическая речь 1818 года)⁴⁴. В том же контексте следует оценивать и известное безразличие отече­ственных литераторов XVIII века к традициям древнерусской словесности: русские авторы осознают себя наследниками и продол­жателями западноевропейской литературной традиции, объединя­ющей Гомера, Буало, Фонтенеля, Кантемира, Сумарокова и Ломо­носова, но оставляющей за своими рамками церковно-учительную литературу⁴⁵. Одно из любопытных наблюдений на этот счет при­надлежит В. В. Замковой, заметившей, что лексико-стилистичес­кие особенности в литературном использовании славянизмов ни­коим образом не свидетельствуют об акцентуации национальной специфики в русской литературе XVIII века⁴⁶. Неудивительно по­этому, что не только в «высоких», но и «низких» литературных

114 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

жанрах этого времени литературные персонажи предстают, как правило, в национально неопределенном облике — даже если они носят русские имена и речь идет о русской истории, она лишена сколь-либо специфического национального колорита и может без проблем быть соотнесена с античным миром (как это происходит, например, в авантюрно-историческом романе М. Попова «Славен­ские древности, или Приключения славенских князей», где славя­не изображаются современниками античных государств, причем и «Греция и Рим трепещут их оружия»⁴⁷).

ПАТРИОТИЧЕСКИЕ ЗВУКИ

Описанная ситуация может показаться парадоксальной: пат­риотические ценности обосновываются просвещенными соотече­ственниками отсылками к древности, но сама эта древность пред­стает в весьма обобщенном и «национально неопределенном» виде, равно объединяя греков, римлян и славян. «Удревлению» русской истории сопутствует и «удревление» русского языка, воз­водимого отныне к праистокам европейской цивилизации. В тра­диции европейского языкознания XVII—XVIII веков основные доводы в пользу древности того или иного языка связывались с проблемами так называемых «коренных слов», обнаруживающих за морфологическими и фонологическими наслоениями неизме­няемую, константную основу — «дух языка» (genius linguae, génie de la langue). Понимание «духа языка» у европейских ученых варь­ирует: в целом под ним разумеется некое «совпадение» формы сло­ва и содержания, слова и мысли, но в чем состоит критерий соот­ветствующего единства, не ясно. К концу XVIII века поиск такого критерия предопределит возникновение гумбольдтовского учения о внутренней форме слова⁴⁸.

Лингвистические изыскания западноевропейских филологов в области сравнительно-исторического сопоставления различных языков поддерживались лексикографической практикой. Груп­пировка слов вокруг «коренного» слова, начинавшего словарное гнездо, была положена, в частности, в основу знаменитого и мно­гократно переиздававшегося в Европе многоязычного словаря К. Целлария. Перевод его на русский язык (1-е изд 1746 г., еще три в 1768, 1781, 1795) стимулировал появление в 1760—1770-е годы трех «отечественных Целлариев», составленных преподавателем Московского университета Франциском Гелтергофом⁴⁹. Создание подобного словаря «коренных» (или «первообразных») планиро­вал, впрочем, уже Ломоносов⁵⁰. По тому же принципу был состав­лен представленный в 1742 году в Академию наук рукописный

В поисках народности: свое как чужое 1 1 5

«Лексикон» Кирьяка Кондратовича, а также «Реэстр российских слов» А. И. Богданова, приложенный позднее к словарю Гелтерго­фа⁵¹. В 1759 году в февральском выпуске журнала «Трудолюбивая пчела» А. П. Сумароков публикует статью «О коренных словах русского языка», развивающую положения опубликованной в том же журнале месяцем раньше статьи «О искоренении чужих слов из русского языка». Обнаружение коренных слов, по убеждению Су­марокова, «не единому языку плоды принести может, но и всей о российском народе истории», поскольку «народы составляющие себе язык являют словами начертание естества и с мыслию и с чувствием сходство произношения», а значит, позволяют уяснить основы и особенности национальной культуры. Сам Сумароков искал эти основы на путях сравнения русского языка с «наречием татар», возводимым им, в свою очередь, к фантастическому языку скифов⁵².

Об архаизирующих тенденциях в объяснении русского слово­образования можно судить, например, по замечательному «Начер­танию о российских сочинениях и российском языке» — исследо­ванию безымянного автора-«Любослова», опубликованному в 1783 году в «Собеседнике любителей российского слова». В отношении древности, как настаивает автор этого сочинения, «славенский язык» «превосходит <...> все нынешние Европейские языки; сверх того по многим признакам равен временем Латинскому, ежели еще и не старее: ибо хотя весьма неоспоримо, что в нем письмены на­чались пред Латинским гораздо пожже; однако сие древности язы­ка отнюдь умалить не может, при весьма вероятных оныя доказа­тельствах, состоящих в сношении Славенского языка с Латинским». Этимологическим доказательством этого призвано служить нали­чие в русском языке большего числа производных слов от «корен­ных складов» (так, например, «meta — от глагола мену, который у нас весьма богат производными, как то: предмет, примета, приме­чаю, приметлив, отмета, отмечаю, намечаю и прочая, коих боль­ше начесть можно, нежели в Латинском»). Кроме того, автором изыскиваются славянские источники самих латинских «речений»: donec из до и неле; solidus из со и литой, как бы слитой; spolium из с и пол; suadeo из со и вет, откуда произошло вещаю, и т.д.: «в рас­суждении сего начало Славенского языка далее двух тысяч лет простирается»⁵³.

Но этимологические и морфологические аргументы в этих случаях не были единственными. В речи «О достоинстве вообще Словесности и о произведении слов Российских» Ипполит Богда­нович в обоснование красот российского языка особенно подчер­кивал, что «язык наш имеет множество коренных кратких слов, отличительных гармоничным с природой сходством, или ей под-

116 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

ражанием». Не поясняя этого тезиса и оставляя «подробные о том исследования» специалистам, Богданович предполагал вместе с тем, что одним из способов совершенствования языка может стать восстановление в нем коренных слов, «ибо в славенском или в дру­гих происходящих от него языках они в точности находятся»⁵⁴. В 1805 году намеченное Богдановичем реализует А. С. Шишков в рассуждении о русских ономатопах — звукоподражательных сло­вах, обнаруживающих, по его мнению, несравнимую с западноев­ропейскими языками близость к природе, а тем самым — к началу человеческого языка как такового. Идея о том, что звукоподража­ние является основой языка, восходит к стоицизму; в новоевропей­ской науке ее развивал Лейбниц⁵⁵. Во второй половине XVIII века этот постулат объединяет крупнейших филологов Европы — Ф. Шарля де-Бросса, И. Г. Гердера, А. Кур де Жебелена⁵⁶: на него опирается и Шишков: «Люди, слыша естественные звуки, согла­шали голос свой с оными и давали им те самыя имена, какими, ка­залось, они сами себя называют». Соответственно чем больше в языке слов, обнаруживающих свое происхождение от природных звуков, тем такой язык самобытнее. Русский язык и в этом отно­шении бесспорно выигрывает перед многими другими: кто будет спорить, что утка квакает (sic!), кукушка кукует, гусь гогочет и т.д.⁵⁷ «Дух» русского языка проявляется, таким образом, как в исходных для русского и латинского корневых основах — «коренных скла­дах», так и в незамутненной чистоте звукового состава русского языка, воспроизводящего своим звучанием «саму» природу. Сто­ит заметить, что поиск звуковых первооснов языка в принципе мог бы выразиться в рассуждениях о возможности универсального язы­ка, как это и имело место в западноевропейской лингвофилософ­ской традиции того же времени⁵⁸. Русскоязычный читатель мог судить о таких поисках по скупым сведениям вроде рассуждений о пасиграфии — науке всем понятных письменных знаков и па­силалии — искусстве «говорить звуками вразумительными для всех народов»⁵⁹. Однако на русской почве ценности универсализ­ма отступают перед ценностями патриотизма. Природные звуки, которые слышатся тому же Шишкову в русских словах, доказыва­ют «звукоподражательные» преимущества отечественного языка перед иностранными. Этому убеждению Шишков остался верен и впоследствии. В предисловии к переведенной им в 1819 году ста­тье аббата Андре Морелле «Опыт исследования словопроизвод­ства», развивающего идеи о решающей роли звукоподражания как источнике языка, Шишков спешит заявить, что в сравнении с при­мерами, приводимыми Морелле, «в нашем Славянском языке, яко древнейшем, можем мы находить гораздо более надежнейших и вернейших к тому следов», а в примечании к авторскому объясне-

В поисках народности: свое как чужое

117

118 Константин А. Богданов. О крокодилах в России

безразлична к формированию идеологической эзотерики в кон­цептуализации понятий «народ» и «народность». «Дух» русского языка скрыт — хотя и в меньшей степени, чем это имеет место в других языках, — за внешними языковыми наслоениями, но явля­ется определяющим для существования самого языка; схожим об­разом ведет себя и «дух народа»: он скрыт за сословными «насло­ениями», но каким-то образом присущ как простолюдинам, так и знати, роднит царя и подданных⁶³.

Споры патриотически настроенных филологов конца XVIII — начала XIX века о месте русского языка в ряду прочих замечатель­но контрастируют с хорошо документированными свидетельства­ми о роли иностранных языков в образовании и социальной жиз­ни России того же времени. Периодика и мемуаристика этого времени пестрят сатирическими или негодующими указаниями на то, что русские дворяне лучше владеют иностранными языками, чем отечественным. По сообщению А.М. Грибовского, «бывшие при Екатерине II вельможи, кроме кн. Потемкина, не знали рус­ского правописания»⁶⁴. Иван Дмитриев, вспоминавший в середи­не 1820-х годов об ораторских способностях M. M. Сперанского, отличавшегося исключительными способностями к письменному изложению своего мнения на русском языке, замечает, что это «и не удивительно: еще не прошло двадцати лет, как мы образумились и начали наших детей обучать правилам отечественного языка»⁶⁵. Но даже не говоря о придворном круге, основными языками, опре­деляющими сферу культурной коммуникации в российском обще­стве вплоть до 1830-х годов, служат французский, немецкий и (в меньшей степени) английский языки⁶⁶. Соответственным образом формируются культурные и литературные ориентации образованно­го дворянства, направляемые европейской литературой, европейс­ким искусством и европейской общественно-политической мыс­лью⁶⁷. При этом в условиях фактического разноязычия крестьян и городского образованного общества отношение элиты к сельскому населению если не предопределялось, то, во всяком случае, соотно­силось с западноевропейскими представлениями о России. Сослов­ные и языковые отличия, окрашивавшие отношение образованных горожан к простонародной культуре, ярко проявились и в том, что может быть названо экзотизацией фольклорной культуры.

ДЕРЕВЕНСКАЯ ЭКЗОТИКА

Городской читатель конца XVIII и первых десятилетий XIX века судил о простонародном творчестве преимущественно по литера­турным стилизациям — сказкам М. Д. Чулкова, М. И. Попова, В.

В поисках народности: свое как чужое 11 9

А. Левшина, П. Тимофеева, И. В. Новикова (герои которых носи­ли звучные имена Силослава, Роксолана, Алима, Асклепиада, Вельдюзя, Остана, Липоксая, Левсила, Абакая, Гассана, Семира, Медорсусана, Маландраха, Салликалы и т.д.⁶⁸), благопристойно-отредактированным пословицам в изложении И. Богдановича⁶⁹, псевдонародным песням М. И Попова⁷⁰. С 1770-х годов крестья­не становятся нередкими персонажами театральных представле­ний, преимущественно комедий и комических опер. П. Н. Берков, писавший о языке русской комедии XVIII века, подчеркивал оби­лие языковых «неправильностей» в речи таких персонажей, свиде­тельствующих, по его мнению, о знакомстве авторов комедий с региональными особенностями крестьянского говора⁷¹. В качестве показательного примера приводится, помимо прочего, комедия М. И. Веревкина «На нашей улице праздник» (1774), крестьянские персонажи которой якобы пользуются одним из говоров Тверской губернии: «Куда, що не к нам во Цверь? <...> У нас цеперетка во Цвери-та наехало що бояр! що боярынь! колесок-та золотных и толку нету. <...> Цверицане-то наши седни грёбом грёбут денеж­ки-та» и т.д. Мнение Беркова о диалектных особенностях в пере­даче крестьянской речи в языке русской комедии XVIII века поз­же повторила Г. П. Князькова⁷². Примеров, в которых можно усмотреть народные диалектизмы, в русской комедиографии вто­рой половины XVIII века немало: «Корион» Д. И. Фонвизина (1764), «Щепетильник» В. И. Лукина (1765), «Опекун» и «Рогоно­сец по воображению» А. П. Сумарокова (1765, 1772), «Анюта» М. И. Попова (1772), «Выдуманный клад» И. Соколова (1782), «Судьба деревенская» М. Прокудина (1782), «Санкт-Петербургс­кий гостиный двор» М. А. Матинского (1782), «Бобыль» П. А. Плавильщикова (1790), «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка» А. Д. Копиева (1794). Язык крестьянских персонажей в этих комедиях пестрит фонетическими вариантами: «Ах, цесной господин!» («Опекун»), «Чаво табе сердецуско надать? Бай-ста со мной» («Рогоносец по воображению»), «Что ныне де у нас, Паф­нутьич, знашь вить голод, так будёт де с души копеёк и по шти, так станет и того довольно псам на шти» («Анюта»), «Для ча она тя не любит?» («Бобыль»), «Вот послушайтё, цосные осьпода, как это дзело было» («Санкт-Петербургский гостиный двор») и т.д. и т.п.⁷³ Берков и Князькова полагали, что подобные примеры свиде­тельствуют о «расцвете диалектного изображения крестьян» — ув­лечении, которое, по мнению Беркова, затухает к началу 1780-х годов⁷⁴. Между тем, как показывают обстоятельные наблюдения Альфа Граннеса, особенности речевого поведения театральных крестьян в русских комедиях XVIII века — цоканье, ёканье, дзень­канье, утрата интервокального], стяжение двух гласных в один и

120