скачать doc
Михаил Афанасьевич Булгаков (3 (15) мая 1891 – 10 марта 1940)
Рис. 38. Фотография М.А.Булгакова
Сегодня Михаил Афанасьевич Булгаков один из самых популярных русских писателей. При жизни он об этом мог только мечтать: судьба художника была драматической и типичной для любого государства, в котором царит тирания, и сам писатель это прекрасно понимал. Не случайно героями его романов и пьес стали Жан Батист Мольер – «окровавленный мастер», затравленный ханжами и лицемерами с молчаливого согласия абсолютного монарха Людовика XIV, Александр Пушкин – «невольник чести», павший под натиском светской ненависти с молчаливого согласия абсолютного монарха Николая I, безымянный мастер – писатель, живший в Советской России, растоптанный бездушной машиной деспотического государства, созданного тираном И.В.Сталиным. Сам Булгаков, в отличие от многих русских художников, живших в советской России, избежал арестов, тюрьмы, концентрационного лагеря, но все же испытал страшное давление государства. Ему был ведом страх, который он так точно изобразил в произведениях. Его романы и пьесы запрещались – писатель был лишен читателя, а драматург – зрителя. Это было наказание за негласный отказ Булгакова идти на компромиссы с властью, за отказ своим словом пропагандировать чуждые писателю ценности.
Рис. 39. Дом Булгакова в Киеве
В 5 классе мы говорили с вами о том, что именно с дома для человека начинается мир. М.А.Булгаков родился в Киеве – древнем прекрасном городе. Семья профессора Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова и его жены Варвары Петровны была большой: в ней росли семеро детей – три мальчика и четыре девочки. Михаил был старшим. Афанасий Иванович и Варвара Петровна сумели создать в доме радостную теплую атмосферу. Здесь постоянно звучали смех, музыка, голоса взрослых и детей, исполняющих музыкальные и литературные произведения. При участии друзей образовался домашний хор. Свой дом № 13 по Андреевскому спуску1 Булгаков позднее опишет в романе «Белая гвардия». Сегодня дом Булгаковых в Киеве называют домом Турбиных – по фамилии героев этого романа.
Дом был не просто местом, где жили, – он был очагом культуры и любви. Их впитывали дети вместе с воздухом, которым дышали. Дом для писателя навсегда стал символом дружества, культурных традиций, искусства, любви – всего того, что создает человеческую личность. За такой дом герои его будущих произведений отдадут жизнь, к такому дому будут стремиться.
Первая мировая война, а затем революция и гражданская война лишают Булгаковых их города, их дома. В 1921 году Михаил Афанасьевич приезжает в Москву. Здесь он откажется от своей профессии врача (Булгаков окончил медицинский факультет Киевского университета), решив во что бы то ни стало стать писателем. Пропитание приходилось зарабатывать тяжелым трудом фельетониста. Возможно, вы вспомнили А.П.Чехова, тоже бывшего врачом и в молодости зарабатывавшего юмористическими рассказами. Однако есть одно существенное различие: быть фельетонистом в Стране Советов было очень опасно. О жизни Булгакова в Москве в 1923 – 1925 годах вы можете узнать, прочитав его дневник «Под пятой».
Рис. 40. Дом Булгакова в Москве
7 мая 1926 года в квартире Булгакова был произведен обыск, изъяты дневник и рукопись повести «Собачье сердце». Писатель не раз подавал заявление о возвращении рукописи и дневника. Отчаявшись, он обратился к М.Горькому: «Ни одно учреждение, ни одно лицо на мое заявление не отвечают <…> Остается уничтожить последнее, что осталось — меня самого»2. Все бумаги были возвращены, но Булгаков дневник сжег и больше никогда не делал подобных записей. До нас дошла копия дневника, снятая в ОГПУ.
О важности для Булгакова «Собачьего сердца» свидетельствует тот факт, что он добивался возвращения арестованной рукописи наряду с личными дневниками. Попытки опубликовать повесть не дали результатов. Политический деятель того времени Л.Б.Каменев, прочитав рукопись «Собачьего сердца», вынес ей приговор: «Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя». В Советском Союзе читатели смогли прочитать повесть лишь в 1987 году.
Вопросы и задания
Прочитайте повесть «Собачье сердце» и подумайте, почему ее так долго не публиковали.
Посмотрите в словаре литературоведческих терминов, что такое памфлет. Согласны ли вы с Л.Б.Каменевым в том, что повесть Булгакова – памфлет? Обоснуйте свое мнение.
Почему писатель сжег дневник, но сохранил повесть?
В учебнике представлены только фрагменты повести.
М.А. Булгаков
Собачье сердце
Чудовищная история
(фрагменты)
I
У-у-у-у-у-у-гу-гу-гугу-уу! О, гляньте, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке – повар столовой нормального питания служащих Центрального Совета Народного Хозяйства – плеснул в меня кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи, Боже мой, как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, вою, да разве воем поможешь?
Чем я ему помешал? Чем? Неужели я обожру Совет Народного Хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь. Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперек себя шире. Вор с медной мордой. Ах, люди, люди. В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной Пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на Неглинной в ресторане «Бар» едят дежурное блюдо – грибы, соус пикан, по три рубля семьдесят пять копеек порция. Это дело на любителя – все равно, что калошу лизать... У-у-у-у-у!..
Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчетливо: завтра появятся язвы, и, спрашивается, чем я их буду лечить? Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная, очень хорошая трава, а кроме того, нажрешься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если б не грымза какая-то, что поет на кругу при луне – «милая Аида» – так, что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда же пойдешь? Не били вас в зад сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и холода, потому что дух мой еще не угас... Живуч собачий дух.
Но вот тело мое, изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь главное что – как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление легких, а получив его, я, граждане, подохну с голоду. С воспалением легких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках питания? Прохватит легкое, и поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибет меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу...
Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь. Человечьи очистки, низшая категория. Повар попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас! Потому что самое главное – во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые псы, махнет Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета нормального питания. Что они там вытворяют в нормальном питании, ведь уму собачьему непостижимо! Они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают! Бегут, жрут, лакают!
Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести. Ведь он ее не каким-нибудь обыкновенным способом, а подвергает французской любви! Сволочи эти французы, между нами говоря. Хоть и лопают богато, да и все с красным вином. Да... Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в «Бар» не пойдешь, ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщин единственное утешение в жизни.
Дрожит, морщится, а лопает... Подумать только: 40 копеек из двух блюд, а они оба эти блюда, и пятиалтынного не стоят, потому что остальные 25 копеек заведующий хозяйством уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке, и женская болезнь на французской почве, на службе с нее вычли, тухлятинкой в столовой накормили, вон она, вон она!! Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет: до чего ты неизящна! Надоела мне моя Матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует.
Жаль мне ее, жаль. Но самого себя мне еще больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому что действительно мы в неравных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а мне! Куда пойду! Битый, обваренный, оплеванный, куда же я пойду? У-у-у-у...
– Куть, куть, куть! Шарик, а Шарик!.. Чего ты скулишь бедняжка? А? Кто тебя обидел? Ух...
Ведьма – сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню. Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса.
Боже мой... Какая погода... Ух... И живот болит. Это солонина, это солонина! И когда же это все кончится?
Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась в ворота, и на улице начало ее вертеть, рвать, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала.
А пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной массивной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и сдохнет в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того больно и горько, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырышки, вылезали из глаз и тут же засыхали. Испорченный бок торчал свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна от вара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара. «Шарик» она назвала его! Какой он, к черту, «Шарик»! Шарик – это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес. Впрочем, спасибо ей на добром слове.
Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула, и из нее показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже, вернее всего, господин. Ближе – яснее – господин. Вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вот по глазам, тут уж ни вблизи, ни издали не спутаешь. О, глаза значительная вещь. Вроде барометра. Все видно – у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится. Вот последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай. Раз боишься – значит стоишь... Р-р-р... гау-гау...
Господин уверенно пересек в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у этого все видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет – меня, Филиппа Филипповича, обкормили!
Вот он, все ближе, ближе. Этот ест обильно и не ворует: этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный – больницей и сигарой.
Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив Центрохоза? Вот он рядом... Чего ищет?.. У-у-у-у... Что он мог покупать в дрянном магазинишке, разве ему мало Охотного ряда? Что такое?! Кол-ба-су. Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте ее мне!
Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката «Возможно ли омоложение?».
Натурально возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю – в правом кармане шубы у него колбаса! Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня – я умираю! Рабская наша душа, подлая доля!
Пес пополз, как змея на брюхе, обливаясь слезами. Обратите внимание на поварскую работу. Но ведь вы ни за что не дадите. Ох, знаю я очень хорошо богатых людей! А в сущности, зачем она вам? Для чего вам гнилая лошадь? – Нигде кроме такой отравы не получите, как в Моссельпроме. А вы сегодня завтракали, вы величина мирового значения, благодаря мужским половым железам... У-у-у-у...
Что ж это делается на белом свете? Видно помирать-то еще рано, а отчаяние – и подлинно грех? Руки ему лизать – больше ничего не остается.
Загадочный господин наклонился ко псу, сверкнул золотыми ободками глаз и вытащил из правого кармана белый продолговатый сверток. Не снимая коричневых перчаток, размотал бумагу, которой тотчас овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой «Особенная краковская». И псу этот кусок! О, бескорыстная личность. У-у-у!
– Фить-фить, – посвистел господин и добавил строжайшим голосом: – Бери! Шарик, Шарик.
Опять «Шарик»! Окрестили! Да называйте, как хотите. За такой исключительный ваш поступок...
Пес мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую и сожрал ее в два счета. При этом подавился колбасой и снегом до слез, потому что от жадности едва не заглотал веревочку. Еще, еще лижу вам руку. Целую штаны, мой благодетель!
– Будет пока что, – господин говорил отрывисто, точно командовал. Он наклонился к Шарику, пытливо глянул ему в глаза и неожиданно провел рукой в перчатке интимно и ласково по шарикову животу.
– А-га, – многозначительно молвил он, – ошейника нету, ну вот и прекрасно, тебя-то мне и надо. Ступай за мной. – Он пощелкал пальцами. – Фить-фить!
За вами идти? Да на край света, пинайте меня вашими фетровыми ботинками, я слова не вымолвлю.
По всей Пречистенке сияли фонари. Бок болел нестерпимо, но Шарик временами забывал о нем, поглощенный одной мыслью, как бы не утратить в сутолоке чудесного видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на протяжении Пречистенки до Обухова переулка он ее выразил. Поцеловал в ботик, у Мертвого переулка, расчищая дорогу, диким воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два подвыл, чтобы поддержать жалость к себе.
Какой-то сволочной, под сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял краковскую. Пес Шарик света не взвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне, чего доброго, и этого вора прихватит с собой, и придется делиться моссельпромовским изделием. Поэтому на кота он так лязгнул зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого шланга, взодрался по трубе до второго этажа. Ф-р-р-р... гау... вон! Не напасешься Моссельпрома на всякую рвань, шляющуюся по Пречистенке!
Господин оценил преданность и у самой пожарной команды, у окошка, из которого слышалось приятное ворчание волторны, наградил пса вторым куском, поменьше, золотников на пять.
Эх, чудак. Это он меня подманивает. Не беспокойтесь, я и сам никуда не уйду. За вами буду двигаться, куда ни прикажете.
– Фить-фить-фить, сюда!
В Обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок.
– Фить-фить!
Сюда? С удово... Э, нет! Позвольте. Нет! Тут швейцар. А уж хуже этого ничего нет на свете. Во много раз опаснее дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе!
– Да не бойся ты, иди.
– Здравия желаю, Филипп Филиппович.
– Здравствуйте, Федор.
Вот это личность! Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля! Что это такое за лицо, которое может псов с улицы мимо швейцара вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец ни звука, ни движения. Правда, в глазах у него пасмурно, но в общем он равнодушен под околышком с золотыми галунами. Словно так и полагается. Уважает, господа, до чего же уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что, тронул? Выкуси. Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой сколько раз морду уродовал мне, а?
– Иди, иди.
Понимаем, понимаем, не извольте беспокоится. Куда вы, туда и мы. Вы только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок.
С лестницы вниз:
– Писем мне, Федор, не было?
Снизу на лестницу, почтительно:
– Никак нет, Филипп Филиппович (интимно, вполголоса вдогонку), в третью квартиру жилтоварищей вселили.
Важный песий благотворитель круто обернулся на ступеньке и, перегнувшись через перила, в ужасе спросил:
– Ну-у?
Глаза его округлились, и усы встали дыбом.
Швейцар снизу задрал голову, приладил ладошку к губам и подтвердил:
– Точно так. Целых четыре штуки.
– Бо-же мой! Воображаю, что теперь будет в квартире. Ну и что ж они?
– Да ничего-с!
– А Федор Павлович?
– За ширмами поехали и за кирпичом. Перегородки будут ставить.
– Черт знает что такое!
– Во все квартиры, Филипп Филиппович, будут вселять, кроме вашей. Сейчас собрание было, постановление вынесли, новое товарищество. А прежних в шею.
– Что делается. Ай-яй-яй. Фить-фить...
Иду-с, поспешаю. Бок, изволите ли видеть, дает себя знать. Разрешите лизнуть сапожок.
Галун швейцара скрылся внизу. На мраморной площадке повеяло теплом от труб, еще раз повернули, и вот – бельэтаж.
<…>
Окончательно пес очнулся вечером, когда звоночки прекратились, и как раз в то мгновение, когда дверь пропустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди, и все одеты очень скромно.
«Этим что нужно?» – неприязненно и удивленно подумал пес. Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он стоял у письменного стола и смотрел, как полководец на врагов. Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре.
– Мы к вам, профессор, – заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся черных волос, – вот по какому делу...
– Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, – перебил его наставительно Филипп Филиппович, – во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
Тот, с копной, умолк, и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филиппович. Молчание продолжалось несколько секунд, и прервал его лишь стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.
– Во-первых, мы не господа, – молвил наконец самый юный из четверых – персикового вида.
– Во-первых, – перебил и его Филипп Филиппович, – вы мужчина или женщина?
Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый, тот, с копной.
– Какая разница, товарищ? – спросил он горделиво.
– Я – женщина, – признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших – блондин в папахе.
– В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, попрошу снять ваш головной убор, – внушительно сказал Филипп Филиппович.
– Я не «милостивый государь», – смущенно пробормотал блондин, снимая папаху.
– Мы пришли к вам... – вновь начал черный с копной.
– Прежде всего – кто это «мы»?
– Мы – новое домоуправление нашего дома, – в сдержанной ярости заговорил черный. – Я – Швондер, она – Вяземская, он – товарищ Пеструхин и Жаровкин. И вот мы...
– Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Саблина?
– Нас, – ответил Швондер.
– Боже! Пропал калабуховский дом! – в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и вплеснул руками.
– Что вы, профессор, смеетесь? – возмутился Швондер.
– Какое там смеюсь! Я в полном отчаянии, – крикнул Филипп Филиппович, – что же теперь будет с паровым отоплением!
– Вы издеваетесь, профессор Преображенский?
– По какому делу вы пришли ко мне, говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.
– Мы, управление дома, – с ненавистью заговорил Швондер, – пришли к вам после общего собрания жильцов дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома...
– Кто на ком стоял? – крикнул Филипп Филиппович, – потрудитесь излагать ваши мысли яснее.
– Вопрос стоял об уплотнении.
– Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением от двенадцатого сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?
– Известно, – ответил Швондер, – но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.
– Я один живу и р-работаю в семи комнатах, – ответил Филипп Филиппович, – и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.
Четверо онемели.
– Восьмую? Э-хе-хе, – проговорил блондин, лишенный головного убора, – однако, это здо-о-рово.
– Это неописуемо! – воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.
– У меня приемная, заметьте, она же библиотека, столовая, мой кабинет – три. Смотровая – четыре. Операционная – пять. Моя спальня – шесть и комната прислуги – семь. В общем, мне не хватает... Да впрочем, это неважно. Моя квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?
– Извиняюсь, – сказал четвертый, похожий на крепкого жука.
– Извиняюсь, – перебил его Швондер, – вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли говорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых ни у кого нет в Москве.
– Даже у Айседоры Дункан! – звонко крикнула женщина.
С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело, но он не произнес ни одного звука, выжидая что будет дальше.
– И от смотровой также, – продолжал Швондер, – смотровую прекрасно можно соединить с кабинетом.
– Угу, – молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, – а где же я должен принимать пищу?
– В спальне, – хором ответили четверо.
Багровость Филипп Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.
– В спальне принимать пищу, – заговорил он придушенным голосом, – в смотровой – читать, в приемной – одеваться, оперировать – в комнате прислуги, а в столовой – осматривать? Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной? Может быть... Но я не Айседора Дункан!! – вдруг рявкнул он, и багровость его стала желтой. – Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской.
– Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, – сказал взволнованный Швондер, – мы подаем на вас жалобу в высшие инстанции.
– Ага, – молвил Филипп Филиппович, – так? – Голос его принял подозрительно вежливый оттенок, – одну минутку попрошу вас подождать.
«Вот это парень, – в восторге подумал пес, – весь в меня. Ох, тяпнет он их сейчас, ох, тяпнет! Не знаю еще каким способом, но так тяпнет!.. Бей их! Этого голенастого сейчас взять повыше сапога за подколенное сухожилие... р-р-р...»
Филипп Филиппович, стукнув, взял трубку с телефона и сказал в нее так:
– Пожайлуста... да... благодарю вас. Виталия Александровича попросите, пожалуйста. Профессор Преображенский. Виталий Александрович? Очень рад, что вас застал. Благодарю вас, здоров. Виталий Александрович, ваша операция отменяется. Что? Нет, совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции. Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России... Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, двое вооружены револьверами, и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее...
– Позвольте, профессор, – начал Швондер, меняясь в лице.
– Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Сочи. Ключи могу передать Швондеру – пусть он оперирует.
Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
– Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как? О, нет, Виталий Александрович! О, нет. Больше я так не согласен. Терпение мое лопнуло. Это уже второй случай с августа месяца... Как? Гм... Как угодно. Хотя бы. Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Конечно. Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это другое дело. Ага... Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, – змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, – сейчас с вами будут говорить.
– Позвольте, профессор, – сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, – вы извратили наши слова.
– Попрошу вас не употреблять таких выражений.
Швондер растерянно взял трубку и молвил:
– Я слушаю. Да... Председатель домкома... Мы же действовали по правилам... Так у профессора и так исключительное положение. Мы знаем о его работах... Целых пять комнат хотели оставить ему... Ну, хорошо... Раз так... Хорошо...
Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.
«Как оплевал! Ну и парень! – восхищенно подумал пес. – Что он, слово, что ли, такое знает? Ну, теперь можете меня бить, как хотите, а отсюда я не уйду».
Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.
– Это какой-то позор, – несмело вымолвил тот.
– Если бы сейчас была дискуссия, – начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, – я бы доказала Виталию Александровичу...
– Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? – вежливо спросил Филипп Филиппович.
Глаза женщины сверкнули.
– Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем... Только... Я, как заведующий культотделом дома...
– За-ве-дующая, – поправил ее Филипп Филиппович.
– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Франции. По полтиннику штука.
– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.
– Почему же вы отказываетесь?
– Не хочу.
– Вы не сочувствуете детям Франции?
– Нет, сочувствую.
– Жалеете по полтиннику?
– Нет.
– Так почему же?!
– Не хочу.
Помолчали.
– Знаете ли, профессор, – заговорила девушка, тяжело вздохнув, – если бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом (блондин дернул ее за край куртки, но она отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать!
– А за что? – с любопытством спросил Филипп Филиппович.
– Вы ненавистник пролетариата, – гордо сказала женщина.
– Да, я не люблю пролетариата, – печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.
– Зина, – крикнул Филипп Филиппович, – подавай обед. Вы позволите, господа?
Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, молча – переднюю, и за ними, слышно было, как закрылась тяжело и звучно парадная дверь.
Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз.